Даниэль Кельман - Слава

Я слал Ханне сообщения, якобы из Парижа, Мадрида, Берлина, Чикаго, а одним достопамятным днем даже из Каракаса – сидя на кухне у Люции, строчил первый абзац взволнованного, наспех скроенного послания, описывая желтый от грязи воздух и улицы, запруженные автомобилями, покуда она босиком и в одних трусиках стояла у плиты, а осенний дождь барабанил множеством пальцев по оконным стеклам. Она нечаянно смахнула со стола чашку с кофе; по полу разлетелись осколки, выплеснувшаяся жидкость образовала черное пятно, как в тесте Роршаха.

– Что пишешь?

– Отчет для Лонгрольфа. Один из тех, что проводят у нас ревизию.

И, рассказывая ей про бедолагу Лонгрольфа (трое детей, четыре бывших, алкоголик – в то время лгал я уже по привычке и продолжал изобретать, даже когда на то не было причин), я уже предвидел, как четыре дня спустя, сидя в столовой, пока малютка будет ползать по ковру, а Ханна – сидя рядом, за компьютером, которым я из соображений безопасности никогда не пользовался, – обрабатывать наши фотографии из отпуска, где мы все четверо засняты на фоне мрачного побережья, я стану писать Люции о том, как провожу время на совещании с тем самым Лонгрольфом: об унылой атмосфере, царящей на том этаже, где сидит начальство, об интригах, которые плетут за каждой дверью, нахальной роже Лонгрольфа и свином рыле Сметаны – ах, до чего же все это печально, и как бы я хотел, любимая, оказаться сейчас рядом с тобой. Все для того, чтобы потом ускользнуть из дома («Пойду вынесу мусор!»), прислониться с подветренной стороны к стене, позвонить ей по мобильному телефону и рассказать, как мне все-таки удалось на секунду выбежать на лестницу, только чтобы услышать ее голос.

Ложь? Да, разумеется, это была ложь, но разве я не думал о ней постоянно, разве все мое существо не жаждало близости с ней, разве все те часы, что я играл с детьми или вел с Ханной одни и те же нескончаемые разговоры о налогах, детском саде, плате за воду и ипотеке, я не думал о ее теле, ее лице, ее слегка грубоватом голосе? Какая разница, удерживал ли меня вдали от нее Лонгрольф или наполовину уже чужая мне спутница жизни с двумя крикливыми отпрысками, для которых я и впрямь был чужим, а само их существование все то время, что я с ними проводил, казалось мне плодом больного воображения? Точно так же и наоборот: когда в доме у Люции я запирался в ванной и, пустив воду, беседовал по телефону с Ханной и мальчуганом («Какой шум? Это на линии помехи!»), мое далекое семейство казалось мне близким и дорогим, как никогда доселе, а Люция там, в постели, внезапно становилась для меня столь же обременительным препятствием, как тот заунывный съезд, о пребывании на котором я в тот момент рассказывал в трубку. Я ведь их обеих любил! И всего сильнее – ту, которая в то мгновение была не со мной, с которой я не мог быть рядом, встрече с которой препятствовала другая.

Я начал подозревать, что сошел с ума. Я просыпался под утро и, слушая размеренное дыхание спящей рядом женщины, несколько секунд в ужасе спрашивал себя, не кто она, а кто же я сейчас такой и в каком лабиринте заблудился. Шаг за шагом – ни один не давался мне с трудом, ни один не казался значительным – я все больше углублялся, сам того не ведая, и забрел так далеко, что потерял из вида выход. В такие минуты я закрывал глаза и лежал смирно, целиком отдав себя во власть леденящей, всевозрастающей паники. Но днем, когда я, поднявшись с постели, входил либо в ту, либо в другую роль, так, словно другой у меня никогда и не было, я вновь чувствовал облегчение, и все казалось почти что в порядке.

За два дня до предстоящего съезда европейских поставщиков связи я сидел на своем рабочем месте и разговаривал по телефону с няней. Мы с Ханной собирались отправиться на него вдвоем – мы так давно не проводили времени вместе. Презентация моя обещала быть короткой и не требовавшей подготовки, а гостиница – роскошной, с оздоровительными водными процедурами. Повесив трубку, я обнаружил письмо от Люции. Всего одна строка: « На конгресс я с тобой! »

Потерев глаза, я подумал о том, о чем думал ежедневно, нет, ежечасно: что однажды все взлетит на воздух, что ко мне приближается огненное бедствие.

« Не стоит, – ответил я. – Работы полно, народ соберется ужасный ».

И тут только до меня дошло.

Поскольку Люции я ничего не рассказывал ни о каком конгрессе, значит, она знала кого-то, кто тоже там будет. Следовательно, я не мог поехать с Ханной: слишком высока была вероятность, что об этом прознает Люция.