Кристоф Хайн - Смерть Хорна. Аккомпаниатор

Даллов пошел на почту, чтобы дать матери телеграмму о приезде в воскресенье. Пришлось встать в очередь и долго ждать, злясь, что не сообразил передать телеграмму по телефону. Однако очередь он все же выстоял и в конце концов сунул-таки в окошечко заполненный бланк телеграммы.

По дороге домой он размышлял, почему, собственно, до сих пор не сообщил родным о своем возвращении. Делать теперь ему было нечего. И пожалуй, он даже наслаждался возможностью тратить время понапрасну без каких-либо обязанностей, безо всего, что напоминало бы принуждение. В мимолетных знакомствах с женщинами он тщательно следил за тем, чтобы при расставании не обещать новых свиданий и даже не намекать на них. Он ни с кем ни о чем не договаривался, дорожа свободой, и даже удивлялся тому, насколько легко это получалось. Поначалу казалось, что придется врать, изворачиваться, чтобы избежать ненужной зависимости. Но когда приближался момент расставания, когда в разговоре наступала заминка и они оба сидели молча, когда уже нечего было сказать, кроме неопределенного, расплывчатого обещания насчет возможной встречи, поскольку любая другая фраза лишь подчеркнула бы то, что хотелось скрыть и чего не хотелось видеть понятым в ответном взгляде женщины, за несколько секунд до того, как он мог наконец встать, чтобы надеть пальто и сделать вид, будто он целиком поглощен этим якобы сложным занятием, пока она продолжала лежать или сидеть, глядя, как он направляется к двери, открывает ее, в эти минуты — понял вскоре Даллов — достаточно просто промолчать, тогда все сразу станет ясно безо всяких объяснений. Уходить совсем не трудно, убедился он, только не нужно слов. Ведь слова лишь усложняют самые простые вещи, а объяснить, в конце концов, они ничего не могут. И он был весьма доволен, что решал проблемы столь удобным и, в общем-то, благопристойным образом, а если не решал, то хотя бы уклонялся от них.

Итак, его не ждали ни свидания, ни какие-либо другие обязательства или договоренности, и каждый день он мог проводить как бог на душу положит. Если не считать случайных встреч, то он пока не общался ни с кем из прежних друзей и знакомых. Ему хотелось все начать самому, потихоньку, а на это требовалось время. Предстояло заново учиться жизни за порогом тюрьмы. Он осознал, что надо тренироваться во множестве мелочей, ибо тут слова и жесты имеют иное значение, нежели там. С тюремной камерой он вполне успел сжиться, зато желанная свобода стала чужой и непривычной.

Он ловил себя на том, что создает для себя как бы новую камеру, закрытую и недоступную, и сам опасливо следит, чтобы дверь ее была заперта. Он догадывался, что именно поэтому не сообщил никому из друзей о своем возвращении. Его устраивала ненадобность принимать гостей или ходить в гости. Его отпугивали первые разговоры, деликатные расспросы о тюрьме, одни и те же ответы, отговорки, которые пришлось бы выдумывать, чтобы не повторять без конца скучные подробности последних двух лет жизни. Ему бы выражали сочувствие, но именно это заставляло бы его снова и снова вспоминать то время, которое хотелось начисто и поскорее забыть, вспоминать и, рассказывая, живописать, а значит, вызывать перед своими глазами пережитое, причем даже резче, красочнее, ужаснее, чем это было на самом деле. Он радовался тому, что сумел избежать подобных разговоров, но, с другой стороны, и удивлялся, что никто из друзей не давал о себе знать. Конечно, он сам должен был сообщить о своем возвращении, и все же его не оставляло ощущение, что его чураются. Ведь он уже видел Гарри, Рёсслера, Сильвию, то есть довольно многих, так что слух о его выходе из тюрьмы должен был бы уже обойти всех знакомых. Но никто из них не объявлялся. Это вполне его устраивало, однако вместе с тем и смущало. Разумеется, кое для кого из знакомых, особенно пожилых, он стал теперь меченым. Тюрьма была для них делом позорным, независимо от того, за что человека посадили. Это-то как раз его не волновало, с этим он примирился. Он знал, что два тюремных года отныне повиснут на нем на всю жизнь. Этих двух лет тюрьмы никогда не забудет ни он сам, ни другие. Это как заячья губа, говорил он себе, нужно научиться жить с такой метой. Возможно, кому-то мешало общаться с ним именно чувство сострадания, ведь при встрече пришлось бы расспрашивать его о том постыдном времени. Очевидно, неприятным это было бы для обеих сторон. Ему не хотелось бы рассказывать, знакомым — слушать. А поскольку они тем не менее считали бы себя обязанными расспрашивать, проявлять сочувствие, ставя его и себя в неловкое положение, то предпочитали вовсе избегать встреч. Все-таки сострадание — хорошая штука, подумал он и ухмыльнулся. Во всяком случае, покой ему обеспечен, по крайней мере на время.