Кристоф Хайн - Смерть Хорна. Аккомпаниатор

За несколько лет неуклюжая деревенская девчонка превратилась в молодую женщину. Красавицей ее не назовешь — лицо скуластое, по улыбке угадывается деревенская закваска, однако любой изъян с лихвой искупали ее необыкновенно прекрасные темные глаза, ее удивительная, поистине беспредельная сердечность, ее умение постичь самые непонятные вещи в моей семье и этом городе. Иоганне она стала старшей сестрой, а мне и жене — взрослой дочерью. Во всяком случае, так я внушал себе, пока не совершил непростительнейшее преступление, после которого осознал, что она была для меня больше чем дочерью и вообще всегда означала для меня гораздо больше, чем я сам готов или способен был признать.

То событие, а лучше сказать катастрофа (оно до сих пор так отягощает мою совесть, что другого слова, чем катастрофа, тут и не подберешь), открыло мне глаза на самого себя и дало возможность узреть, что я воистину бессовестный сын бессовестного отца и ничуть не менее своекорыстен, жесток и достоин презрения, только не так удачлив, что и служило, вероятно, подлинной причиной моей спеси, гордыни, многолетней и ничего не прощающей ненависти; вероятно, эти качества объяснялись просто отсутствием возможностей пустить в дело мою скрытую подлую натуру, отчего жизнь моя и была лицемерной и недостойной. Эта страшная, перебаламутившая меня и даровавшая мне прозрение катастрофа произошла в день смерти моей матери. Кристине исполнилось к тому времени девятнадцать лет.

Когда позднее я возвращался памятью к событиям того дня, то постепенно осознал, с какой неизбежностью вытекали они одно из другого, и тогда я начал догадываться, что все случившееся в тот день (какой бы случайной ни казалась сама по себе каждая частность, вроде повода, места действия или его часа) было долгожданной целью моих подспудных желаний, безотчетным проявлением неотвратимой судьбы, которую я сам неосознанно призывал свершиться. Эта ужаснувшая меня катастрофа была страстно желанной. А кроме того, она была необходимой, ибо иначе мне не удалось бы столь основательно сокрушить мой собственный самообман. Я несся навстречу ей с открытыми глазами, не способный и не хотевший остановить машинальное движение ее часового механизма. Я все предчувствовал, но не решался отдать себе в том отчет, я все заранее знал, но старался этого не замечать. Я как бы видел с закрытыми глазами. За мой отказ от нее судьба вдоволь натешилась надо мною тем, что в конце концов буквально все, что меня окружало, каждая вещь, каждый предмет подгоняли меня к неизбежной развязке — к этому шагу моего отчаяния, моего обречения на полное одиночество, моего прозрения. Даже моя жена и та стала лишь слепым и послушным орудием этого неотвратимого хода событий.

Моя мать умерла в районной больнице Вильденберга. Ее положили туда после второго инфаркта, и она, по мнению лечащих врачей (да и я так считал), уже вроде бы справилась с ним, как неожиданно ночью у нее остановилось сердце; она умерла во сне, не мучаясь. Врач из этой больницы приехал ко мне, чтобы лично сообщить о ее смерти. Он спросил у меня, где я хочу похоронить мать и не лучше ли больнице самой позаботиться о погребении. Поблагодарив его, я сказал, что приеду в Вильденберг во второй половине дня.

Когда я рассказал о смерти матери жене, она не сумела сдержать вздоха облегчения. Взглянув на меня со скорбной миной истой христианки, она сказала:

— Бог примет к себе ее душу и будет милостив к ней. Она это заслужила.

Потом жена села на софу, достала носовой платок и начала всхлипывать, прерываясь время от времени для энергичного сморкания.

Я сказал, что во второй половине дня поеду в Вильденберг, и попросил, чтобы они с Иоганной поехали со мной. Вместо ответа я услышал лишь всхлипы. Я стоял перед ней и ждал. Наконец она поднялась, спрятала носовой платок (она толкала его указательным пальцем под рукав шерстяного платья, пока платок совсем не скрылся, оставив на рукаве лишь едва заметный бугорок) и сказала:

— Прошу тебя, поезжай один. Мне это не по силам, а уж ребенку тем более.

Она вышла из комнаты. Я посмотрел ей вслед, бессильная ярость ударила мне в голову, у меня потемнело в глазах и на миг перехватило дыхание. Врет, подумал я устало; с детским упрямством мои мысли закружились вокруг этого слова; врет, врет, до чего же она изовралась.

Жена с первого же дня запрезирала мою мать. Она презирала ее за простоватость, за бедность, за тысячу мелких неловкостей. Даже теперь ей понадобилось выказать свое неуважение к моей уже мертвой матери. Эта лицемерка разыграла сочувствие и бросила меня одного. Оскорбило меня и то, что моя дочь Иоганна не хочет попрощаться с бабушкой. Иоганне шел всего десятый год, и, возможно, было разумно не показывать ей мертвым близкого человека. Однако мне хотелось, чтобы она поехала со мной, поэтому теперь я чувствовал в решении жены обидную издевку, ее давнюю неприязнь к моей матери, к моему происхождению да и ко мне самому. В бессильной злобе я все еще стоял посреди комнаты, когда открылась дверь и снова вошла жена. С жалостью глядя на меня, она сказала тихим, почти ласковым голосом.