Кристоф Хайн - Смерть Хорна. Аккомпаниатор

Гульденберг сменил за послевоенные годы больше дюжины бургомистров. Дольше всех продержался мой предшественник Франц Шнеебергер — полтора года. Большинство просиживало в бургомистерском кресле всего несколько месяцев, один даже только полтора месяца. Я употребил все свои силы, опыт, умение, чтобы меня не сместили досрочно. Этого я добился. Девятнадцать долгих лет пробыл я бургомистром Гульденберга до моего добровольного, хотя и преждевременного ухода на пенсию. И лишь в день своего ухода, когда мне пришлось выслушать уйму скучных речей и принять дешевую, покрашенную под бронзу медаль с барельефом Гульденберга, медаль, которую несколько лет назад изготовили по моему же указанию и которую я сам бессчетное количество раз вручал согражданам за их заслуги перед Гульденбергом, лишь в тот день я понял, что все мои усилия стоили не дороже пригоршни прошлогоднего снега, хотя на них ушла почти вся моя жизнь. Эта пригоршня грязного снега отравляет оставшиеся мне недели или дни, от нее, видно, и постоянная горечь у меня во рту.

Сегодня я проклинаю Гульденберг и его безумцев, которые отняли у меня все и превратили в безумца меня самого. Но еще сильнее я проклинаю себя, потому что честолюбие и тщеславие вынудили меня покорно и с открытыми глазами идти навстречу собственной гибели.

Я никогда не любил этот город и знаю, что у меня здесь не было друзей. Меня терпели как неизбежное зло и боялись. Единственная заслуга, которую город молчаливо признает за мной, принадлежит вовсе не мне — с того лета, когда умер Хорн, цыгане больше ни разу не возвращались в Гульденберг.

Между их исчезновением и смертью Хорна не было никакой связи. Все, что говорилось в городе по этому поводу, было ложью, слухами, обычными глупыми сплетнями. Цыгане исчезли из города не из-за Хорна и не из-за какого-либо моего распоряжения. Не моя это заслуга и не моя вина. Я не заставлял цыган уходить из Гульденберга. Я всегда противился тому, чтобы употреблять власть против них, как бы настойчиво ни требовали этого жители города и горсовет.

В то лето состоялось заседание горсовета, на котором до поздней ночи шел безрезультатный спор о цыганах. Бахофен все энергичнее настаивал на изгнании их из города. Он хотел отправить их на Пойменный луг за замком.

— Они творят на твоих глазах все, что им заблагорассудится, товарищ Крушкац, — говорил он.

— Что ты имеешь против цыган?

— Ничего. Но есть постановление горсовета, которое запрещает устраивать такие дикие стоянки.

— Есть тысячи постановлений, которые никем не выполняются. Если соблюдать все постановления, то возникнет хаос.

— Это закон, Крушкац.

— Нет такого закона, чтобы гнать цыган из города. Прошли те времена, Бахофен.

— Зато тогда по крайней мере был порядок.

— Думай, что говоришь, Бахофен.

— А меня не в чем упрекнуть, я никогда не был нацистом. Даже наоборот. Но правопорядок должен оставаться правопорядком.

— Пока я бургомистр этого города, никто не посмеет ущемлять цыган в их правах.

— Не зарывайся, Крушкац. Ты будешь не первым бургомистром, которому пришлось уйти отсюда досрочно. Депутаты горсовета не поддержат тебя.

— Ты имеешь в виду своих приспешников?

— Это полномочные представители граждан Гульденберга.

— Если ты так уверен в себе, то попробуй! Попробуй сместить меня.

— Не о том речь. Пойми же меня, товарищ Крушкац. Я, как и ты, ничего не имею против цыган. По мне, так хоть подари им этот Отбельный луг насовсем. Но ведь мы приняли план работ по благоустройству, который останется просто клочком бумаги. Соревнование жителями бойкотируется. Никто и пальцем не хочет шевельнуть, пока цыгане в городе. Зачем нам цветочные клумбы и мусорные урны, если не наведем порядок на Отбельном лугу? Вот что толкуют вокруг. Что это за курорт, говорят люди, если тут воняет цыганами?

— Так и говорят?

— Именно так.

— Странно. В моем кабинете никто еще не жаловался на цыган.

— Конечно. Ведь ты тут же заткнешь рот. К тому же для местных ты все еще остаешься чужаком, которого прислал округ. Сходи в любую пивнушку, поговори с народом.

— Я и так знаю, что твой народ сделал бы с цыганами, дай ему волю.

— А ты все же поговори с людьми. Они не нацисты.

— Разумеется. Здесь никого ни в чем нельзя упрекнуть. В этом городе сроду не бывало нацистов.

— Ты становишься необъективен.

— Да? А почему они не придут ко мне? Почему не выскажут своего мнения открыто? Нет, Бахофен, в пивную я не пойду, а если и соберусь, то, уж во всяком случае, не затем, чтобы разговоры разговаривать. Власть в наших руках, и я позабочусь о том, чтобы не выпустить ее из рук.