Кристоф Хайн - Смерть Хорна. Аккомпаниатор

Кристина тоже вышла на дорогу. Мы в нерешительности стояли у машины. Вечернее солнце еще припекало, поэтому я снял пиджак и положил его на сиденье. Мы сели на обочину, принялись перебирать травинки. Из недальнего леса послышался стук дятла. Стук был громким, потом воцарилась тишина, затем снова раздался стук — сначала тишину разорвали отдельные и как бы неуверенные удары, а вслед за этим — частая ровная дробь. Я думал о смерти отца, о его пышных похоронах. Мать попросила меня тогда проводить ее на кладбище. Я отказался. Она была одна в огромной толпе, шедшей за гробом, который несли «отцы города», одна среди его деловых партнеров, друзей, благодарных пациентов — всех этих обманутых им обманщиков. Она шла одна, сестра по несчастью всех брошенных отцом женщин, которые, такие же одинокие, провожали отца в последний путь, — кое-кто из них шел с детьми, с моими неизвестными братьями и сестрами, которые, как и я, поминали своего монстра родителя либо с ненавистью, либо просто с безразличием. А теперь умерла и моя мать, и я, словно ребенок, почувствовал, что значит быть сиротой, покинутым всеми и свободным ото всего.

Кристина, казалось, спала с открытыми глазами. Она заслонила собой от меня низкое солнце, вокруг ее головы, сквозь ее волосы сиял яркий свет и делал ее невероятно прекрасной. Поднявшись, я проследил взглядом блестящую ленту дороги, терявшуюся во мраке леса. Потом я сел в машину и вновь попытался завести мотор, но опять тщетно.

Я сказал Кристине, что хочу пройтись, а если покажется какая-нибудь машина — пусть крикнет погромче, я услышу. Я побрел по лужку с остатками необъеденной коровами травы. Тут рос чертополох, странные и удивительнейшие растения самых разных и причудливых форм. Чертополох стоял высокими зарослями, листья у него были крупными и острыми; скотина ими пренебрегла. Под ногами попадались кротовины и норки полевок. Бездумно, полузакрыв глаза, шел я по полю, пока дорогу мне не преградила канава. Здесь меня и нашла Кристина.

Я услышал ее шаги и тихий шелест платья, она подошла ко мне и села рядом. Я чувствовал, что она глядит на меня, поэтому мне тотчас захотелось уронить голову на руки, чтобы спрятать лицо. Я поддался этому порыву стыдливости, и затем мне понадобились все оставшиеся силы, чтобы заставить себя открыть лицо. То ли от еще большего отчаяния, то ли от желания преодолеть смущение я откинулся назад, на спину, и теперь лежал беззащитный. Через тонкую ткань рубашки я почувствовал стебли травы и высохшие головки луговых цветов, а лица моего коснулась рука Кристины, которая вытерла мне слезы.

— Не плачь, — сказала она, продолжая гладить мой лоб и щеки.

Закрыв глаза, я целиком отдался и своей невыразимой печали, и спасительной девичьей ласке.

— Ты очень любил свою мать? — спросила Кристина.

— Не знаю, — честно ответил я. — Может, любил, а может, нет. Я вообще не знаю, любил ли я кого-нибудь и любил ли кто-нибудь меня.

— Плохо. Это очень плохо и очень грустно.

— И я даже не знаю, грустно ли мне, Кристина. Знаю только, что я ужасно одинок. До чего невыносима эта бесконечная одинокая жизнь.

— Ты не один. Я с тобой. Я люблю тебя.

— Ах, Кристина, — тихо выдохнул я.

Я испытывал облегчение и смертельную усталость. Меня пронзило чувство отцовской нежности к этому ребенку; потом я ощутил на моем лице тень от ее тела. Кристина прижалась губами к моим губам, ее руки обхватили мою голову, а потом таким же плотным кольцом опустились на мою шею, на грудь. Под поцелуями, объятьями, под ее прижавшимся ко мне телом я чувствовал удары своего сердца, которое глухо колотилось между ребер, росло там и грозило выскочить наружу. Я затаил дыхание, чтобы не захлебнуться в уносившем меня потоке. И вдруг милосердная пелена, которая дотоле оберегала и закрывала меня, прорвалась, и я с невидимой мне прежде ослепительной ясностью понял, что люблю Кристину, всегда любил ее и что она вовсе не дочь мне, а жена. Я постиг это не рассудком и не смог бы облечь свое открытие в слова, но такова была озаряющая догадка моей разрывающей вены крови, таковым было прозрение тысячи зрачков, открывшихся в порах моей кожи. Желание захлестнуло меня, каждый уголок моего мозга, оно опалило огнем мои глаза и бешено ворвалось в каждую мышцу, в каждое волоконце моей плоти. Я неподвижно следил, как Кристина разделась; ее узкая, хрупкая нагота прильнула ко мне. Безвольно отдал я ей мои руки, она прижала их к своим грудям, большим, шелковистым и женственным, придающим робкому девическому телу ошеломляющую нетерпеливую чувственность. Я ощущал податливую нежность кожи, не в силах шевельнуться, словно боялся повредить ореол вокруг ее тела. Меня била, сотрясала дрожь, и я спокойно, счастливо ждал, что мое сердце вот-вот разорвется, что этот маленький пульсирующий мускул лопнет от напора крови. Я отдал ей мои руки; они, ведомые руками Кристины, соскользнули к бедрам, черным курчавым волосам. Я оцепенел от огромности моего счастья, и Кристине пришлось самой раздеть меня. Я бессильно позволил ей сделать это, не решаясь даже дышать. Когда же выдох с почти предсмертным хрипом все же вырвался из моих легких, мне почудилось, будто грудь разрывается и я падаю на самое дно жизни, на самое дно желаний и смерти. Где-то далеко-далеко или высоко надо мной я услышал почти неразличимый жалобный вскрик Кристины.