Кристоф Хайн - Смерть Хорна. Аккомпаниатор

— Нет, Гертруда, ошибаетесь. У каждого дома есть свой вкус. Здесь у всего мягкий вкус. Очень мягкий.

Когда я уже лежала в постели, эти слова никак не шли у меня из головы. Я думала о своих больных ногах, о сыне, о нескольких месяцах, прожитых с мужем. Я думала о том дне, когда шла к алтарю нашей церкви Пресвятой Девы Марии под одолженной фатой, с букетом восково-желтых роз. Откуда взяться в этих немногих годах моей беспомощной жизни той силе, которая придала всему в этом доме мягкий вкус?

Не надеюсь, что кто-либо поймет меня, если я скажу: этот город населен безумцами. Я знаю, что говорю; в маразм я еще не впал и отвечаю за свои слова. Пусть другие считают иначе. Возможно, им лучше удалось понять этот городок. Возможно, они узрели в его жителях уйму всяческих добродетелей. Возможно, безумцем они объявят меня самого. Я не жду от них поддержки. Не надо только пытаться разубеждать меня.

Девятнадцать лет пробыл я бургомистром Гульденберга, но никогда не понимал этого города. Для меня до сих пор остается загадкой, почему изо всех концов страны люди едут лечиться именно в это захолустье. Они либо еще более безумны, либо такие бедолаги, у которых дома сущий ад.

Во всяком случае, лично у меня этот город отнял все, что мне было дорого. И когда я наконец смог сложить с себя обязанности бургомистра, я очертя голову бросился из Гульденберга, чтобы сохранить то единственное, что еще имел, — мой рассудок. Ибо под конец я уже совсем задыхался, и мой отъезд действительно походил на паническое бегство.

Можно понять людскую жадность и зависть, кляузничество и взаимную слежку друг за другом, чтобы не упустить выгодный момент для мелкой корысти. Но я видел здесь и готовность помочь ближнему, наивное и искреннее добродушие, беззаботно-щедрое и расточительное отношение ко времени, искреннее уважение многих гражданских добродетелей и неуклонное стремление следовать неким принципам, что свидетельствовало как о чувстве собственного достоинства, так и о силе отцовских заветов. Больше всего меня обескураживало и смущало вот какое открытие: любой житель Гульденберга сочетал в себе поганейшую натуру с удивительным великодушием и мог вслед за жестом самозабвеннейшего бескорыстия совершить гнуснейшую подлость, причем без особой надобности и абсолютно не сознавая непоследовательности своих поступков.

Первые годы моей работы бургомистром я с удивлением и испугом наблюдал за этим непонятным мне характером людей из провинциального городка, а потом воспитал в себе безучастное равнодушие, ибо убедился, что все их дела и поступки продиктованы каким-то бесцельным инстинктом, в их основе не лежат ни логические, ни моральные критерии, поэтому они не поддаются какой-либо оценке с точки зрения разума или нравственных традиций. Эти люди походили на зверье вроде кошки, которая с неожиданной яростью разрывает маленькую птаху, хотя только что лениво мурлыкала в ожидании ласки или казалась целиком занятой грациозностью собственных движений.

Я говорю не о психических больных. Таких в Гульденберге не больше, чем в любом другом городе. Я имею в виду даже не тех чудаков, которые к старости достигают таких вершин себялюбия и капризности, что с ними вообще невозможно разговаривать, ибо любой разговор превращается в абсурд и надругательство над здравым смыслом. Моя должность и тут не позволяла мне естественных реакций и принуждала меня к солидной сдержанности, которая насиловала мой нормальный человеческий рассудок лишь ради того, чтобы хладнокровно выслушивать вздорные обвинения людей вроде доктора Шподека и спокойно отвечать на них.

Нет, сегодня я больше, чем когда-либо, убежден: в этом городе жили только безумцы, и все мои усилия (усилия совершенно бесполезные, как я вынужден ныне признать, ибо безумцам нужен не бургомистр, а толстокожий врач и пара дюжих санитаров) привели лишь к тому, что я потерял Ирену. Я должен был предвидеть, что эта впечатлительная женщина, которая до сих пор служит для меня идеалом земной красоты, не сумеет оказать необходимого сопротивления безумным речам и извращенным мыслям этих людей, поэтому безумие угнездилось и в ее голове, расцветая буйным цветом бессмысленных обвинений; она стала подозревать меня в способности на любую низость. Чего бы я ни делал, чтобы сохранить ее, она все оборачивала против меня, и так продолжалось до тех пор, пока рядом со мной вместо жены не очутилась совершенно чужая женщина, бесчувственная к моей любви.