Кристоф Хайн - Смерть Хорна. Аккомпаниатор

— Сегодня мне сообщили, что мои сыновья, — сделав паузу, отец остановил на нас взгляд и поправился — один из моих сыновей прислуживает цыганам. Сын аптекаря пасет цыганских коз! И это на глазах у моих пациентов!

Отец всегда называл своих покупателей пациентами, чтобы подчеркнуть, что аптека — это не какая-нибудь мелочная лавка. По той же причине он отнюдь не возражал, если пациенты, особенно люди из окрестных деревень, величали его господином доктором.

Отец встал, прошелся перед нами. Он заговорил о том, как дети своими глупыми выходками ставят его в неловкое положение. Он говорил долго. Теперь брат окончательно убедился, что речь идет обо мне. Несколько дней назад я показал ему иностранную монету. Я сказал, что нашел ее на дороге, но он мне не поверил и решил, что я выменял ее или, как мы говорили, на что-нибудь «махнулся». Теперь брат догадался — монету дали мне цыгане. А еще он сообразил, что я умолчал об этом, чтобы он сам не пошел к ним и не перехватил мою работу и соответственно вознаграждение.

Отец продолжал твердить о позоре для семьи, но я уже не слушал его. Я старался угадать, как нас накажут.

Отец любил поговорить о своей работе. Он гордился высшим образованием и аптекой — исполнением заветной мечты деревенского мальчика. Он надеялся, что сыновья окажутся достойными своего отца. Сыновья аптекаря! Он даже не подозревал, как мы страдали от того, что были детьми известного всему городу человека. Наши однокашники из поселка, дети рабочих и служащих, жили в завидной безвестности. Для учителей и прочих взрослых это были просто ребята. Когда такой мальчуган что-нибудь натворит, то грозят сообщить родителям, хотя все прекрасно понимают, что этого не произойдет. Кто знает его родителей? С нами было иначе. Нам говорили: уж от тебя-то, сына аптекаря, я этого никак не ожидал. Нам не грозили сообщить о проступке родителям, а сразу говорили: вот посмотрим, что скажет на это твой отец. И мы понимали — они знакомы с отцом и действительно все расскажут ему хотя бы лишь по той причине, что это будет поводом для разговора.

Нам было рискованно играть в огороженных забором руинах, где оставались с войны неразорвавшиеся снаряды, или лазить вечерами в чужие сады за клубникой. Если нашу компанию заметят, то сразу скажут — там были аптекарские ребята. Остальных и узнавать не надо. Даже когда кого-нибудь из наших товарищей ловили, он мог назвать любую фамилию, а потом удрать, не боясь, что родители про это дознаются. Но никого не стоило ловить, раз уж опознаны мы. Достаточно на следующий день прийти в школу и допытаться через учителя, кто был нашим сообщником. Разумеется, взрослые всегда исходили из того, что сыновей аптекаря кто-то подбил на ту или иную шалость; мы считались хотя и легкомысленными, но по существу безвинными жертвами подлинных злоумышленников, поэтому в отличие от наших друзей по отношению к нам можно ограничиться почтительным извещением глубокоуважаемому господину доктору с супругой о досадном происшествии. Добиваться такого же строгого наказания, какое выпадало нашим друзьям, было бы напрасной попыткой.

Однажды я все-таки решил принудить учителей к тому, чтобы меня наказали. В школе кто-то повесил на черной доске очень злую карикатуру на нашего директора. Когда стали разыскивать автора, я взял вину на себя, хотя даже не видел злополучного рисунка, так как его тут же сняли. Я взял вину на себя, надеясь, что уж в этом-то случае не будет никакого снисхождения и ко мне отнесутся так, как отнеслись бы к любому другому школьнику. Мне хотелось, чтобы мой класс зауважал меня и чтобы ко мне проникся благодарностью тот, ради кого я жертвовал собою. Я мечтал, что спасу старшеклассника, который однажды на школьном дворе подойдет, молча положит мне на плечо свою руку и мы навсегда станем друзьями.

Попытка не удалась. В кабинете директора мне битый час доказывали, что я никак не мог быть тем карикатуристом. Меня заставили написать под диктовку текст, который был под рисунком, и мой классный руководитель сравнил оба почерка. Покачав головой, все пришли к общему мнению, что сын аптекаря не способен сочинить столь злобный пасквиль. Мой поступок объяснили ложно понятым чувством товарищества, желанием пожертвовать собою, чтобы покрыть других, на худой конец предполагалось, что кто-то заставил меня взять вину на себя, — все это казалось моим учителям вполне вероятным, так как они исходили из благородства моих побуждений.