Кристоф Хайн - Смерть Хорна. Аккомпаниатор

— Спасибо, — сказала она.

Она мне даже не улыбнулась, и тут я понял, что все напрасно. Эльзка больше не положит мне руку на голову и не назовет «молодым человеком». В школьной умывалке она просто помогла зареванному чумазому мальчугану. Вот и все. Остальное я себе навоображал. Я для нее был каким-то третьеклассником, и только. С какой стати ей разговаривать со мной? Да и что я мог ей сказать?

— Что там? — спросил женский голос.

— Ничего, — ответила Эльзка, повернув голову.

Забрав платок, она равнодушно кивнула и хотела закрыть дверь.

— Что значит «ничего»? — сердито спросил голос. — Кто звонил?

— Один мальчик, — недовольно ответила Эльзка.

— Пусть войдет. Я хочу на него взглянуть.

— Пошли, — сказала Эльзка. — Зайди на минутку.

Я прошел в маленькую, заставленную мебелью гостиную. В кресле у окна сидела мать Эльзки, ее ноги были укутаны пледом.

— Как тебя зовут? — спросила она, а когда я ответил, продолжила: — Ты сын аптекаря, верно? Присаживайся.

Я сел на один из стульев, окружавших накрытый кружевной салфеткой стол. Эльзка выжидающе стояла рядом с матерью. Я украдкой осмотрелся. Тут было гораздо беднее, чем у нас дома. И очень тесно, почти невозможно ходить. Мебель и комната казались такими же старыми, сирыми, как и сам дом.

«Пусть войдет», — сказала мать Эльзки, и с тех пор я каждую неделю наведывался к ним. Мы играли в карты, разговаривали. Чаще всего мы сидели с Эльзкой в ее комнате. Иногда она пела народные песни или английские шлягеры, подыгрывая себе на гитаре. Эльзка была очень красивой, но я не решался сказать ей об этом. Я тщетно ждал, что она еще раз погладит меня по голове, чмокнет в щеку и я еще раз вдохну ее запах. Как тогда, в школьной умывалке.

До сих пор не знаю, почему она столько времени проводила со мной, маленьким мальчишкой. Тогда я надеялся, что она делает это, потому что понимает меня лучше, чем я сам, и догадывается о том, чего я не мог ей высказать. Я надеялся, что она видит мое немое обожание и знает, чего именно я не могу ей высказать и о чем не смею даже подумать. Я не смел признаться в своих чувствах к Эльзке даже себе (ах, Эльзка, да и в чем мне было признаваться? Что мог значить для тебя такой мальчуган?), однако мечтал, что Эльзка ответит на эти чувства, несмотря на всю их смутность и потаенность. Это была зыбкая надежда, слабенький росток, который я лелеял в своей душе. Он был так беспомощен и слаб, что одной усмешкой или словом Эльзка могла сломать его и повергнуть меня в беспросветное отчаяние. Я любил тебя, Эльзка. Сегодня я понимаю это. И правильно, что тогда я не признавался в том даже самому себе.

От цыган я побежал к Эльзке. Дверь открыла мне ее сестра.

— Она в своей комнате, проходи, — сказала сестра.

— Кто там? — услышал я громкий, грубоватый голос матери.

— Успокойся, это всего лишь Томас, — сказала сестра Эльзки и ушла к себе.

— Иди-ка сюда, Томас.

Я пошел в гостиную. Мать Эльзки сидела за швейной машинкой. Повернув голову, она взглянула на меня. Она была доброй, очень любила дочерей и считала их необыкновенно одаренными. Она часто говорила об их школьных успехах и заметно гордилась ими, подчеркивая, что одноклассницы учатся хуже. Да, она гордилась дочерьми, однако постоянно заставляла их заниматься и проверяла каждую мелочь. Мать Эльзки страдала подагрой. Ходила она, тяжело передвигая ноги и по-утиному переваливаясь с боку на бок. Вероятно, она говорила в таком грубоватом, приказном тоне не потому, что это соответствовало ее характеру, а просто потому, что была почти неподвижной и боялась, что ее не услышат или не послушаются.

Она поглядела на меня. Я, как всегда, засмотрелся на ее многочисленные кольца — богатый, роскошный панцирь на пальцах.

— Можешь пройти к ней, — сказала она наконец и снова склонилась над швейной машинкой.

Эльзка, сидя за узеньким столиком у окна, делала уроки. Я снял со стены гитару и попробовал несколько аккордов, которым меня научила Эльзка, я старался ей не очень мешать.

— Опять ходил к цыганам? — спросила она, не поднимая головы от тетрадей.

— Ага, — ответил я, перебирая струны одеревеневшими, скрюченными пальцами. — Только сегодня они не работают. У них праздник, они получили деньги от крестьян.

Эльзка что-то писала. Я глядел на ее затылок, освещенные солнцем завитки волос. Я хотел сказать ей что-нибудь интересное, важное или умное, чтобы вовлечь ее в разговор. Но чем больше я напрягался, тем больше цепенел и в конце концов вообще перестал соображать. Я страстно желал быть сейчас на четыре года старше. Тогда я ходил бы с Эльзкой в один и тот же класс и она бы слушала меня, даже если бы я говорил о пустяках. Я бы перестал быть для нее ребенком, которому снисходительно улыбаются, и только. Ах, Эльзка, как я ненавидел твою добрую, сердобольную улыбку. Она делала меня еще младше. Я тосковал по ней, но каждый раз она вновь походила скорее на ласковый подзатыльник глупому малышу.