Кристоф Хайн - Смерть Хорна. Аккомпаниатор

Это были точно такие же позолоченные часы, какие он подарил мне после экзаменов на аттестат зрелости, и дарственная надпись была выгравирована все тем же старинным готическим шрифтом. Не знаю, сделал ли он мне тот же подарок по забывчивости или потому, что всегда дарил такие часы. Может, он узнал, что я так и не носил те первые часы? Во всяком случае, он несомненно намеревался унизить меня этим подарком, напомнить о моей беспомощности, о бедности моей матери.

Отец пригласил меня сесть и протянул большой запечатанный сургучом пакет, в котором на вид было полно бумаг.

— Я купил для тебя врачебную практику, — сказал он, сев рядом. — Это старая практика Кёстлера, который умер два года тому назад. Я взял ее сразу, но не пользовался ею. Весной я распорядился ее отремонтировать и обновить там все оборудование. Уровень, конечно, не тот, что в клинике, однако вполне приличный для врача, практикующего в провинциальном городке.

Отец замолчал, но я тоже ничего не говорил, поэтому он продолжил:

— Среди бумаг — доверенность на двадцать пять лет. По истечении этого срока практика перейдет в твою полную собственность. Тогда хочешь — продавай, а хочешь — нет. Можешь остаться здесь, можешь уехать. Как пожелаешь. Но если уедешь отсюда раньше, чем через двадцать пять лет, то не получишь ни гроша. Словом, думай. Кроме того, в конверте для тебя есть официальное разрешение заниматься здесь частной медицинской практикой. Я позволил себе урегулировать это дело. Решайся. Ответ жду через неделю.

— Мне не надо думать. Я подчиняюсь вашей воле.

Отец был явно удивлен. Он несколько растерянно подошел ко мне, будто не зная, радоваться ли моему быстрому согласию или ждать подвоха. Он встал передо мной, задумчиво поглядел на меня и наконец сказал со злой усмешкой:

— Что ж, решиться и впрямь нетрудно. Ведь идешь на все готовенькое.

Во мне боролись стыд и ненависть. Я закусил губу, чтобы не сказать лишнего в этой неразберихе мыслей. Он стоял прямо передо мной; я, угадывая издевку в его лице и потому не поднимая глаз, вежливо произнес:

— Вы ошибаетесь.

Отец подошел к столу.

— Все документы в конверте.

Я продолжал сидеть. Я ждал, когда он посмотрит на меня.

— У тебя есть еще вопросы? — спросил он.

— Я вас не понимаю.

— Это и необязательно, мой мальчик.

— Я не понимаю, зачем вы меня так щедро одаряете, если одновременно унижаете. Не понимаю, какое для вас в этом удовольствие.

— Не я унижаю тебя, мой мальчик, а подарки. В подарках всегда есть что-то унизительное. Запомни это. Тебе нужно самому становиться на ноги.

— Почему вы это делаете? Я подчиняюсь вам, потому что меня просит об этом мать. Она долго бедствовала. Я делаю это ради нее. А вы?

— Почему? Потому что я твой отец. И потому что так принято.

— Но ведь я у вас не единственный сын.

— Кто тебе сказал?

— Слухи.

— Слухи… — усмехнулся он.

— О ваших похождениях судачит весь город.

— Город… А ты никого не слушай.

— Приходится слушать. Всю жизнь. Особенно трудно ребенку, когда про отца говорят…

— Что он не пропустит ни одной юбки, так?

— Так. Но хуже всего — братья. Ведь все знают об этом, хотя мы вроде и чужие. Мы ненавидели друг друга и часто дрались без всякой причины, до крови. Вам это известно? А дрались мы только из-за того, что у нас общий и для всех нас одинаково чужой отец.

— Настоящие боевые петухи, — гордо сказал он.

— Сегодня мне кажется, что мы дрались от ненависти к вам. Нам хотелось убить вас, отец.

— Естественно.

Он вставил сигарету в янтарный мундштук, закурил. Чувствовалось — мои жалобы лишь докучают ему, поэтому я не решался произнести то, что хотел сказать.

— Да, погулял я изрядно, — нарушил молчание отец. — Но это дело прошлое. Вот уже пять лет, как я остепенился.

Я молчал. Он выдохнул в мою сторону дым и проговорил:

— Ступай.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Тебе же сказано: ступай.

— Но почему именно я? Почему вы избрали для своих щедрот именно меня?

— Ты даровит. Почему бы тебе не дать образование?

— И все-таки почему я? Эта учеба, эта частная практика? Все эти унизительные подарки?

Я заметил, как бледный лоб отца порозовел, а глаза за стеклами очков сузились. Я вспомнил мать и ее предостережения. Он несдержан, вспыльчив, говорила она, остерегайся его.

Резким движением руки отец раздавил сигарету в тяжелой мраморной пепельнице. По-прежнему тихим, твердым голосом он наконец сказал: