Кристоф Хайн - Смерть Хорна. Аккомпаниатор

Сделав рукой неопределенный кругообразный жест, он снова отвернулся и легонько постучал пальцем по стеклу:

— Тут всего несколько камушков и черепков, зато это истина. Не так уж мало, мой мальчик.

Я озадаченно кивнул.

— После школы я тоже хочу здесь работать.

Во рту у меня пересохло, голос срывался. Сам не знаю, зачем я ему соврал. Ведь я никогда и не думал торчать в пыльном музее, разбирая никому не нужные черепки и роясь в пожелтевших бумажках. Я почувствовал, как кровь прилила к моим щекам. Язык стал шершавым.

— Вот как? — недоверчиво спросил господин Хорн. — Ты это серьезно?

Брови его поднялись.

— Да, — опять соврал я и истово кивнул.

Я хотел убедить его и одновременно заглушить собственное удивление и стыд от того, что я врал.

— Зачем заточать себя в музей? Зачем тебе мертвецы, мой мальчик?

Я не знал, что ответить. Я попытался расположить его к себе моим враньем. А он, наоборот, как будто рассердился.

— Здесь интересно, — промямлил я.

Он посмотрел на меня, поиграл желваками, но ничего не сказал, только поманил меня пальцем, и я пошел следом. Мы спустились по винтовой лестнице и перешли в основное здание. Я беспокойно глядел в спину господина Хорна. Я думал об отце и о том, что сказать дома вечером. А еще я спрашивал себя, для чего без всякой надобности обманул господина Хорна.

В своем кабинете он усадил меня. Сам подсел рядом и принялся расспрашивать о школе и родителях, а под конец разрешил мне когда угодно приходить в музей. Можно познакомиться с реставрационной работой или помогать музейному художнику господину Голю. Я сказал, что мне все это очень интересно, и поблагодарил. У меня даже пропало чувство стыда за вранье. Мне показалось, что это действительно будет интересно, и я решил заглядывать в замок, когда выдастся свободный часок.

Господин Хорн встал и впервые за все время улыбнулся.

— Значит, мы с тобой теперь коллеги, — сказал он. — Надеюсь, тебе тут понравится.

— Думаю, понравится.

— Музей у нас маленький, но и мы пишем историю. Ведь именно такие, как мы, в ответе за то, что будет поведано людям — правда или ложь. Ты меня понимаешь, Томас?

— Да.

— Нет, пока ты ничего не понимаешь. Правда или ложь — это страшная ответственность. Кто действительно понимает это, тому уже спокойно не спать по ночам.

Конечно, я не совсем понял, что он имеет в виду, но еще больше я не понял, почему он почти перешел на крик. Вероятно, все это было очень важно для него, поэтому я закивал головой. Господин Хорн опять улыбнулся, открыл дверь, вывел меня и, пожав на прощание руку, сказал:

— Не бойся меня, Томас. Здесь хорошо. Видишь ласточкины гнезда? Даже аисты поселились у нас на крыше. Тебе тут понравится.

С тех пор как я стал бургомистром Гульденберга, мы встречались с Хорном всего раз семь или восемь. В основном официально — ведь я как-никак начальствовал над ним. Затрудняюсь сказать, почему мы виделись так редко. В нашем городишке многих встречаешь по нескольку раз за день. Вероятно, Хорн меня избегал. А может, мы оба просто ходили разными дорогами, которые разошлись после лейпцигского персонального дела Хорна. Ничего общего у нас не осталось, о чем я тогда весьма сожалел.

Я все еще ценил Хорна и старался быть с ним поприветливей. Как говорят итальянцы, я встречал его с сердцем на ладони. Все напрасно. Он не хотел забыть Лейпциг и не мог меня понять.

Верно, с ним обошлись несправедливо. Не отпирался и не отпираюсь, что в той несправедливости была и моя доля. Но есть высшая мораль, перед лицом которой правота и неправота либо взаимно уравновешиваются, либо обе становятся пустым звуком. По отношению к Хорну допустили исторически необходимую несправедливость, допустили во имя Истории. Я был лишь исполнителем, глашатаем этой железной воли. Я надеялся объяснить ему это. И не потому, что нуждался в его прощении, а потому, что хотел ему помочь. Однако Хорн продолжал считать, что с ним обошлись несправедливо. Он видел во мне лишь разрушителя его научной карьеры и не мог или не хотел вылезать из своего закутка, куда забился, будучи, видите ли, оскорбленным. Он упивался своими страданиями, предпочитал одиночество, ибо считал правым только себя.

Раз в год Хорн должен был являться ко мне с отчетом. На самом деле он бывал в ратуше чаще, несколько раз в месяц, но ко мне заходил только для годового отчета.

— Меня вызвали, — сказал он вместо приветствия, когда впервые переступил порог моего кабинета.