Стюарт О’Нэн - К западу от заката

— Вот, одна упала, — сказала Зельда, отворачиваясь от окна. Лицо скрывала тень.

— Что ты загадала?

— Если скажу, не сбудется.

Зельда подошла к нему. Вопреки здравому смыслу, несмотря ни на что, с жалостью, он загляделся на ее новое тело. Она обошла кровать, Скотт закрыл глаза, словно так можно было спрятаться от вины, потом не выдержал и взглянул на нее украдкой. Зельда стояла совсем рядом, бесстыдно, как амазонка. Она не вернулась в свою кровать, а встала на колени и положила голову ему на грудь. По привычке, а может, просто из приличия, Скотт стал гладить ее волосы. Он лежал в темноте и думал, что их брак или то, что он когда-то любил ее в другой ипостаси, не имеет значения. В душе он понимал, что поступает неправильно, однако оттолкнуть ее не мог. Скотт не знал, как объяснить это Шейле, но он всегда будет нести ответственность за жену.

— Ну хватит, — сказал он, потрепав ее по плечу. — Уже поздно.

— Еще чуть-чуть.

— Только чуть-чуть.

Скотт подумал, что Зельде, наверное, неприятно стоять на коленях на голом полу, но она не двигалась и не жаловалась. Было что-то страшное в ее покорности, словно она приносила кровавую жертву к его ногам.

— Спасибо, Додо. — Зельда отстранилась и встала. Мгновение она помедлила, почти замерев над ним бледным духом, как бы давая Скотту время передумать, и вернулась в постель. — Спокойной ночи, — сказала она.

— И тебе.

Под серебрящимся окном бесконечно разбивались о берег и пенились волны. Если Зельда загадала вернуться домой, на свободу, то в его силах было осуществить желание. Если она хотела, чтобы между ними все стало как прежде, то уже слишком поздно. Сам Скотт хотел одного: чтобы жена обрела душевный покой, однако и то было ложью, поскольку зависело от него. Почему все его желания несбыточны? Он терзался мыслями, слушая дыхание лежащей рядом жены, и думал, что так и не заснет. Но, когда в подробностях вспоминал прогулку по променаду, представлял, как зазывалы и торговцы сладостями и всякой мелочью закрывают свои лотки, пряча товар от тумана, начали действовать таблетки, увлекая его в знакомую темную пучину.

На следующий день Зельда была в хорошем настроении, радостно купалась, заставляя сердца мужа и дочери сжиматься от жалости. Ночью она снова пришла к Скотту, и они вновь сидели вместе. Все повторилось, как ритуал, и в третью ночь, как будто теперь это было им позволено. Тяжело было оставлять жену, когда у нее наступало просветление, Скотт словно предавал невинную. Так что, посадив Скотти на самолет, первым делом он пошел в бар и выпил двойную порцию джина. Он помнил, как просил бармена повторить, а потом не помнил ничего до самого Альбукерке. Там Скотт завалился на чью-то сырую лужайку и лежал под струями поливальной системы. Деньги пропали, на пиджаке откуда-то взялась кровь. Он позвонил Шейле, но не успел вымолвить еще и слова, когда та сказала, что не позволит говорить с собой подобным образом, и повесила трубку.

Скотт надеялся на быстрое примирение, однако Шейла его сторонилась. Сам виноват. Ей не нравилось, что он пьет, а причина пить была. Над «Тремя товарищами» он работал теперь не один. Пока он был в отъезде, Манкевич без всякой причины, хоть и обещал этого не делать, подключил к работе второго сценариста.

Скотт помнил его по Нью-Йорку: Тед Парамор был бездарем с Бродвея, который корябал статейки о нем и Зельде, когда те останавливались в «Плазе» [73] «Плаза» — одна из самых старых и известных гостиниц Нью-Йорка. и весь город лежал у их ног. Скотт даже вывел его в «Прекрасных и проклятых», назвав одного персонажа-нытика Фред Парамор. Сначала он полагал, что Парамора привлекли, чтобы ужать сценарий и подправить некоторые слабоватые места. Манкевич говорил, что в целом ему все нравится, но вскоре стало ясно, что он все хочет делать по-своему.

У Парамора уже было с десяток завершенных картин, большинство из которых он попросту увел у других. И Тед знал, как взять ведение сценария в свои руки. Вместо того чтобы помогать Скотту улучшить сценарий, он пускался в долгие обсуждения, вплоть до имен трех главных героев, изначально взятых прямо из романа. Манкевич слушал его как равного, будто он хоть раз написал что-то стоящее. Скотт не хотел допускать в фильме очевидных поворотов, но в спорах проигрывал. Это его и не удивляло. За одним только исключением, все, с кем Скотту доводилось работать в Голливуде, одобряли прием соавторства — случая, когда одного голоса хватало, чтобы решить важнейшие вопросы картины в угоду широкой публике. Единственным исключением, о чем Скотт всегда говорил тем, кто готов был его слушать, был Тальберг, а Тальберг был мертв.