Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Велюров слушал его с досадой. Потом сказал:

– Рад за него. Да мне-то что? Наяда исчезла.

– Только без паники, – сказал Костик.

– Я засыпал ее телеграммами. Я одинок. Я тоскую как Блок.

– Хотите, я вам открою глаза? – осведомился участливо Костик. – Вам надо быть несколько современней, созвучней действительности. Оглядитесь. Пошла вторая половина столетия.

– Что вы имеете в виду? – обеспокоенно спросил Велюров.

– Вот вы зовете ее Наядой. Вы говорите: тоскую, как Блок, а это, простите, какой-то Херасков.

– Зачем же ругаться? – воскликнул Велюров. – Наяда – это вполне оправданно…

И, помявшись, добавил:

– Видите-ли, она пловчиха.

– Зовите ее «Мадам Батефляй», – немедленно предложил Костик.

– Вот еще!

– В современном плаванье есть такой прогрессивный стиль, – сказал Костик авторитетно.

– Я тоскую, – сказал Велюров.

Костик взглянул на него с участием:

– Так это серьезно?

– Очень серьезно, – сказал Велюров. – Говорю же: вам не понять.

Костик остановился у зеленой автоматной будки. Он стоял в задумчивости, он медлил.

– Вы слишком молоды, – сказал Велюров. – Юность глуха.

– Мне нужно сделать один звонок, – сказал Костик, вошел в будку и прикрыл за собой дверь. Он набрал номер и, когда ему отозвались, поинтересовался:

– Анна Никитишна? Вы дежурите? Какая удача! Говорит Константин.

Выслушав ответ, он приятно удивился:

– Узнали? Это меня согревает. Не позовете ли Манаенкову? У нее как раз кончилась тренировка.

Он ждал и смотрел через окно, как мается Велюров, как нетерпеливо посматривают на автомат зябнущие молодые люди. На другом конце Москвы возникла Светлана – после заснеженной Москвы почти неправдоподобной была ее обтянутая мокрым купальником фигура, она шлепала крепкими большими ступнями по кафелю, влетела в комнату дежурной, содрала с головы розовую резиновую шапочку и приложила трубку к влажному уху:

– Костик, ты это? Что стряслось?

В трубке послышался голос Костика:

– Такое дело, я уезжаю. В Центральную Черноземную область. Так надо. Это сильней меня. Прощай, дельфинчик.

Светлана ничего не понимала, переспрашивала, потом огорченно повесила трубку.

– Вот чумовой!

Костик тоже повесил трубку и вышел из будки. Где Велюров? Костик огляделся. Велюров переминался перед каким-то заведеньицем. Хлопала дверь, люди входили и выходили. Костик подошел, потрепал Велюрова по плечу:

– Успокойтесь, еще не вечер, – все устроится лучшим образом, – слова были самые оптимистические, но голос Костика был элегичен, а взгляд задумчив. Королевским жестом он распахнул перед Велюровым только что захлопнувшуюся дверь.

Велюров пробормотал:

– Не я это предложил.

И последовал за ним.

Автоматная будка, оставленная Костиком, не пустовала ни единой секунды. Сейчас в ней находилась некая взволнованная молодая особа. Нетерпеливо крутила диск.

Московские автоматы! Зеленые скворешники! Они еще не были в ту пору нарядными четырехгранниками из стекла и металла, горделиво украсившими нынешний день. Это были скромные конурки, испещренные номерами, именами, замысловатой резьбой и словами, плохо приспособленными для изящной словесности. И было их меньше, много меньше, и в узкие уста аппаратов бросали монеты другого значения. О, пролететь, накрывшись шапкой-невидимкой, над Москвой – и увидеть все их одновременно, эти крохотные исповедальни, – какая жизнь в них кипит, какие страсти их сотрясают! Пусть тот, кто прочтет эти страницы, позволит себе этот вольный полет, ничего не упустит, и вдруг ощутит скромную поэзию деревянных гнезд. Пусть вспомнит, как сам нарушал их покой, тогда, в пятидесятые годы…

Вот кто-то взывает на Самотеке:

– Я здесь, у твоего дома. Ты свободна? Мне можно подняться?

И тихая просьба, почти мольба, несется с Ордынки:

– Сколько можно, я жду уже полчаса. Я превращусь в снежную бабу.

На Таганке недоумевают:

– Но ведь ты сказал, что придешь! Ты сказал!..

В Сокольниках грустно теоретизируют:

– Упоение властью – это и есть вечно женской.

И не могут успокоиться в Химках:

– Слышишь?! Я буду одна. Приходи!

Ток высокого напряжения, максимально высокого напряжения, пробегает по проводам. Мы не видим лиц, лишь звучат голоса, но они достаточно красноречивы. Как молоды мы были! Даже те, кто казались нам почтенными людьми, были тоже молоды, – вот в чем штука!

Неподалеку от Яузского бульвара в автоматной будке волнуется Хоботов, злополучный счастливец, возрожденный Хоботов.