Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

– Савва, и ты здесь? А Хоботов где?

Савва махнул рукой:

– Катается. Ни стыда ни совести. Себялюб. Женщина дома совсем извелась.

Костик философски заметил:

– Что делать? Жизнь полна превратностей. Сейчас, мой друг, за одну секунду я встретил и потерял девушку, которая снится мне целый год.

Савва не мог ему сочувствовать. Он был угнетен. Махнул рукой и ушел. А Костик все вглядывался в круженье на льду, все силился вновь увидеть прелестное, нежданно мелькнувшее лицо.

Показались Светлана, Хоботов и Людочка. Светлана подкатила к Костику, а влюбленные заскользили дальше.

– Этот ушел? – спросила Светлана, не обнаружив более Саввы. – Чего они от него хотят?

– Боятся за крайне хрупкую жизнь, – сказал Костик и, поглядев вслед Хоботову и его Людочке, добавил: – Вступил человек на скользкий путь.

Светлана заметила:

– На то и лед, чтоб скользить.

Костик с неуловимой усмешкой согласился:

– Ты совершенно права. Поняла меня с полуслова. У меня есть друг, некто Савранский. Очень кондиционный юноша с мотороллером. Он говорит: ездить не опасней, чем жить.

Что-то она почувствовала в его интонации и сказала с некоторым вызовом:

– Мне Велюров прислал телеграмму.

– Плохо дело, – покачал головой Костик. – Он разорится.

– Ты не шути, – Светлана нахмурилась.

– Какие шутки… – сказал Костик лояльно.

Светлана сказала:

– Как человек он очень хороший.

Костик с готовностью согласился:

– Очень хороший, но очень грозный. Все поджигатели войны пред ним трепещут.

– А ты? – спросила она насмешливо.

– Я – нет, – сказал Костик. – Я человек доброй воли.

И подхватив ее, он помчался по звенящему льду, и мелодия понеслась им вслед.

Было и впрямь что-то нездешнее и колдовское в этом движении.

В полуподвальном помещении, переоборудованном под спортивный зал, Костик проводил занятия. Люди первой и не первой молодости слушали его команды и, по мере возможностей, их воплощали. Костик давал им упражнения на отягощения, потом призывал расслабиться, следить за дыханием, затем вновь заставлял трудиться на всю железку.

Занятия уже подходили к концу, когда дверь в зал приоткрылась и вошел мрачный Велюров.

Костик помахал ему рукой и подошел к нему.

– Что-нибудь произошло?

– Не знаю, – сказал Велюров. – Отчего-то смутно и тягостно. Тянет побыть среди людей.

Костик хлопнул в ладоши и крикнул:

– Все свободны!

Сказал Велюрову:

– Подождите меня.

И пошел приводить себя в порядок.

Его подопечные последовали за ним. Они пробегали мимо Велюрова в душевые, потные, разгоряченные, мускулистые, и Велюров морщился, созерцая этот пир плоти. В опустевшем зале он приблизился к штанге и с брезгливой улыбкой взялся за нее. Улыбка стала страдальческой, Велюров тихо охнул и пошел прочь от безжалостного железа.

Появился Костик, умытый, причесанный. Велюров показал глазами на снаряды, улыбка его вновь стала презрительной.

– Нашли занятие, нечего сказать.

– Я веду кружок художественной атлетики, – сказал Костик кратко. – Создаю людям новые торсы.

– Торгуете телом? – усмехнулся Велюров.

Костик развел руками:

– Какой цинизм!

Широким жестом он пригласил Велюрова за собой, запер дверь, и они шагнули за порог, в вечернюю зимнюю Москву. На улице Костик спросил соседа:

– Что ж вас томит?

Велюров ответил несколько надменно:

– Вам не понять.

Костик задумался:

– Может быть, у вас творческий кризис?

– Может быть, – загадочно отозвался Велюров. – На то я художник.

– Вы просто переросли эстраду, – заявил Костик. – Нельзя всю жизнь быть только собой. Артист обязан переодеваться.

Велюров недоуменно пожал плечами.

– Я мастер художественного слова. Мой жанр – куплеты и фельетон.

Костик сказал ему убежденно:

– Нельзя весь век зависеть от Соева и от его супруги. Нельзя. Вы обязаны переодеться.

– Какая безмерная однобокость! – воскликнул шокированный Велюров.

– Ваш смокинг публике надоел, – неумолимо отрезал Костик.

Велюров обиженно отвернулся.

– Ну, хорошо, – согласился Костик, – допустим даже, что у вас кризис. Если хотите – кризис сознания. Не вы первый, не вы последний. Возьмите нашего друга Хоботова. Он жил до поры до времени счастливо – без химеры самоутверждения. В сущности ему повезло. По крайней мере пятнадцать лет он провел без трудной обязанности делать выбор и принимать решения. Но люди адски неблагодарны, и Хоботов не лучше других. Однажды утром, продрав свои зенки, он понял, что жаждет расправить крылышки. Да, друг Аркадий, при нас происходит второе рождение человека. Уже его неокрепший клювик пробил скорлупу и смотрит наружу.