Андре Камински - В будущем году — в Иерусалиме

Публика стала уже покидать зал, когда молодая актриса в последний раз появилась перед занавесом. Она была приятно удивлена пылкостью Янкеля, который, собрав в кулак все свое мужество, бросил к ее ногам огромный букет живых роз.

— В каждой розе — частица моего сердца! — крикнул он вслед полетевшему букету.

Неожиданный поклонник был одарен взглядом, полным восторженной признательности.

С того памятного спектакля Янкель каждый вечер сидел в той же самой ложе. Множество раз переживал он смерть бессмертной пары влюбленных, но всякий раз волшебство театрального действа захватывало его целиком, будто все это проходило перед ним впервые.

Не стану утверждать, что в нем произошли решительные перемены. Для этого он был человеком слишком бывалым и отвердевшим. Он продолжал оставаться все тем же — или, скажем, почти тем же варваром, который пьянствовал по притонам и волочился за каждой юбкой. Он продолжал оставаться домашним тираном. Он по-прежнему восседал в конторе своей фабрики и ощупывал молодых работниц плотоядным взглядом рабовладельца. Он продолжал твердить, что сыновей у него не было и нет. В собственном сознании он оставался застывшей в небе звездой и мог позволить себе все, что ему вздумается.

Верхняя левая ложа театра теперь принадлежала ему практически безраздельно, потому что он зарезервировал ее для себя до конца сезона. Каждую ночь бросал он на сцену букеты роскошных роз, когда его несравненная выходила на поклоны, хотя ее искусство перевоплощения давно уже не вызывало в нем прежнего пиетета. Страсти его сделались приземленными. Теперь он больше сосредоточивался на ее теле, на ее белоснежной коже. Он мечтал уже о ее губах, шее, груди. Он решил заполучить эту женщину — во что бы то ни стало, а все, что втемяшивал он в свою голову, рано или поздно должно было свершиться.

И вместе с тем его все чаще стали посещать страхи. Еще совсем недавно он не задумывался о том, что далеко не молод, что остается ему совсем немного и что по этой причине все новые и новые ограничения гирями повисают на его ногах. Рахель напомнила ему обо всем этом. И открыла ему глаза на то, что было для него новым. Прежде он не упускал случая потрепаться со своими собутыльниками о женщинах, которыми обладал или обладать которыми был бы не против. Теперь он не только не касался этой щекотливой темы вообще, но и всячески скрывал новое состояние своей души. Он был влюблен. Мучительная страсть переполняла всю его сущность, но он не смел — никогда прежде с ним такого не случалось — даже заговорить с предметом своей страсти.

По-прежнему после каждого спектакля бросал он к ее ногам роскошные букеты роз, сопровождая их громкими комплиментами. Но истинные размеры его чувств скрывались за неизменным громом общего восторга. Его исключительные проявления невозможно было как-то выделить из общего потока тысяч восторженных комплиментов, в которых молодая звезда буквально утопала. Со стороны он выглядел старым чокнутым фантазером, который раскатал губу, будучи уже давно беззубым.

Это было заблуждением. Он был еще довольно зубаст и очень даже мог укусить. В прямом смысле и переносном. Он легко разгрызал челюстями орехи. Он обладал медвежьей силой. И не просто так блажил он, перевешиваясь через барьер своей ложи и размахивая кожаной кепкой: «Я хочу тебя, ты, цветок персика». Или: «Я целую твои ресницы, прекрасное дитя!» Или вовсе запредельно, как это было в один из вечеров: «Живи вечно, моя изюминка, мой миндаль!» И если из соседней ложи в его адрес слышалось недовольное шипение, чтобы он, дескать, вел себя прилично, он рычал еще громче: «Сто лет да не смолкнут в твою честь литавры и трубы!»

Так продолжалось всю зиму, до первых весенних дней. В городе Янкель сделался притчей во языцех. Один бульварный листок поместил даже карикатуру на него. Уже появилось немало людей, которые шли в театр не ради спектакля, а чтобы поглазеть на забавные выходки Янкеля Камински, этого выживающего из ума старого хрыча.

Поначалу все это выглядело просто забавным и даже вносило некоторое освежающее разнообразие в монотонную жизнь театра тех лет. Однако постепенно дело приняло иной, неприятный оборот. И если вначале вся эта история вызывала лишь язвительные замечания, то к началу весны со всех сторон доносилось уже откровенно злобное шипение, которое, смешиваясь с неприязненными смешками, вылилось в конечном итоге в грязную волну негодования. «Типичный жид, — изрыгала взбудораженная молва, — похотливый и невоспитанный! Что вообще ищет этот разошедшийся павиан в нашем театре?» О том, что Рахель — тоже еврейка, все как-то забывали: слишком юна и прелестна она для того, чтобы задумываться об этом. И лишь когда восторженность его переросла в откровенную навязчивость, начались неприятности и у нее.