Андре Камински - В будущем году — в Иерусалиме

— Итак, вы сказали — пятьдесят тысяч? — Янкель сделал вид, что он не торгуется, а просто уточняет названную сумму.

— Сейчас бушуют революции, и потому суды карают строже, — ответил генерал, будто не расслышав названной Янкелем суммы.

— Шестьдесят тысяч — это же громадные деньги! — продолжал Янкель навязанную коменданту игру.

— Нам приходится устрашать, иначе смута зайдет слишком далеко. — Генерал тоже вошел в роль.

— Но ради бога, где же я возьму семьдесят тысяч? — Накинул Янкель еще десятку и будто переключил шахматные часы.

— Когда государственный обвинитель потребует смертного приговора, я уже ничем не смогу помочь. — Ответный ход генерала был неотразимым.

— А если он не потребует этого? — Янкель все еще пытался избежать мата.

— Сто тысяч рублей, господин Камински, и вы можете забирать ваших бунтарей.

Десятку Янкель все-таки отыграл. Это хоть как-то облегчало его предпринимательскую душу, не привыкшую платить столько, сколько требуют за товар.

— Всех одиннадцать?

Генерал презрительно махнул рукой в сторону двери:

— Я же сказал — всю партию!

Медленно и с нескрываемой злостью подписал Янкель Камински чек на сто тысяч рублей. Передавая чек генералу, он не удержался, чтобы не съязвить:

— Одиннадцать дочерей надо было родить!

Три пары дрожек остановились перед крепостью. Три кучера восседали на облучках. Коченея в косматых тулупах, с ледяными сосульками в бородах, потягивая трубки. Они даже не сменили поз, когда двенадцать мужчин гусиным строем спустились с лестницы. Впереди шествовал Янкель Камински. За ним — сыновья. Последним шел Хершеле, самый молодой, который с таким восторгом воспринимал мир, будто сам он только что прибыл из Парижа.

Туман рассеялся. Сливы сверкали на морозе, березовые ветки на берегу реки были усыпаны золотистой пудрой, было такое ощущение, что над всем этим неторопливо плывет светлое облако надежды.

И только старик был зол. Более того, он буквально кипел от ярости. Не проронив ни слова, он рассадил сыновей в экипажи и велел кучерам трогаться. Эскорт отправился в путь. Никто не осмелился заговорить. Страшная гроза висела в воздухе.

Дрожки тряслись вдоль реки по кочкам и выбоинам, покуда достигли Дворцового моста. Там начинался подъем в направлении старого города. Наконец, они у цели. Мостовая, три. Однако одиннадцать парней хорошо понимали, что настоящая катастрофа еще только предстоит.

Янкель первым спрыгнул со своей скамьи и рассчитался с возницами. Затем он отпер дверь дома, поднялся по лестнице и на ходу бросил жене:

— Ноэми, пройди в столовую. Сейчас начнется.

Сцена, на которой разыгрался следующий акт семейной драмы, имела десять метров в длину и шесть в ширину. Весь реквизит спектакля состоял из длинного дубового стола и восемнадцати стульев при нем. У оголенного окна стояла мать и плакала. У стола — каждый у своего привычного стула — выстроились все одиннадцать героев дальнейшего действия. Перед зеркалом — словно двуглавый Цербер в ожидании сигнала к продолжению — стоял глава и хозяин дома.

Угрожающе вытянув из петель своих брюк кожаный ремень, он начал вступительный монолог, предназначенный не столько для сыновей, сколько для жены:

— Этот сброд, Ноэми, и есть мои дети? Нет, это твои дети. Ко мне они не имеют никакого отношения…

— Это и твои дети, Янкель, и все они такие же мишугене, как их отец. Такие же неуемные и безрассудные.

— Будь они моими детьми, они не стали бы делать меня банкротом.

— Этот мир не нравится им, Янкеле, они хотят улучшить его. Разве это преступление?

— Это хуже преступления, Ноэми. Одна плохая сделка, и Янкель Камински вынужден долго потеть. Последние занавески срывают они с моих окон. Сто тысяч рублей вынужден я заплатить этому ворюге в генеральском мундире — пусть его хватит удар, — чтобы он не порубил их на гильотине. Бэр, снимай штаны и ложись на стол.

— Мне двадцать четыре года, отец!

— А мне шестьдесят, поц ты несчастный, и я знаю, что делаю. Штаны долой и на стол задницей кверху!

Бэр подчинился судьбе и сделал, что от него требовали. Все одиннадцать провинившихся отлично знали, что с гарнизонным генералом еще как-то можно торговаться, с Патриархом — никак.

Янкель отпустил Бэру десять ударов. Каждому следующему досталось столько же. Вкладывая в каждый удар всю накопившуюся в душе ярость, экзекутор сопровождал его очередным посылом:

— Сто тысяч рублей за сраные идеалы. Это тебе за социализм. Это — за Карла Маркса. А это — за рабочий класс. Получай за женскую эмансипацию. Вот тебе за освобождение негров. Шломе, вынь руки из карманов! За все это я должен платить с таким трудом заработанные деньги. Старый еврей надрывается. Лежать прямо, Мойше! Всю жизнь вкалываю от восхода до заката, чтобы мои дети вышли в люди. Чтобы они стали образованней своего отца — и что? Вместо школы они идут на улицу — я сказал: задницей кверху, Менахем! — буянить и беспокоить приличных людей…