Андре Камински - В будущем году — в Иерусалиме

— Честь имею, господа, вы позволите мне составить вам компанию?

— Теоретически — да. Но практически — никак не возможно, поскольку вы должны нам одиннадцать тысяч крон.

— Но…

— Никаких «но», Розенбах, мы же разъяснили вам вчера, что вам следует вначале погасить долги. Теперь такие времена, что люди либо отдают долги, либо вдруг исчезают.

— О каких временах говорите вы, доктор, разве что-нибудь случилось?

— Он спрашивает, или что-нибудь случилось! Русские проиграли японцам войну. Чернь взбунтовалась против царя, а из нас, как всегда, делают козлов отпущения.

— В Австрии?

— Во всей Европе. Мы должны срочно сваливать, если жизнь дорога нам.

— Я так не думаю, господин доктор.

— Зато так думаю я, господин Розенбах, и потому мы настаиваем, чтобы вы рассчитались с нами.

— Так дайте мне шанс, — ответил Лео умоляющим голосом, — позвольте мне отыграться, и я тотчас рассчитаюсь со всеми.

— Четырнадцать лет подряд мы даем вам шанс, вы слепец. Прежде вы были человеком чести, но вот уже много лет, как вы постоянно проигрываете. И что за человек вы, Розенбах, что вы все время проигрываете?

— Я сам хотел бы это знать, — грустно ответил Лео и спешно покинул помещение.

«И то правда, — думал он, — что за человек я такой, что кругом только проигрываю? Моя жена изменяет мне. Моя дочь знать меня не хочет. Мое ателье — на грани ареста. Приличные люди показывают на меня пальцем. В рулетке я полное ничтожество. Я погряз в долгах. На каком дереве следует мне повеситься?»

«Ни на каком, Лео. Еще несколько дней, и у нас будут деньги. Большие деньги! Очень большие, Лео! Всего несколько дней, и цветная фотография станет реальностью, клянусь честью наших предков!»

«Не клянись, Хеннер. Вот уже четырнадцать лет мы слышим эти клятвы, четырнадцать лет кряду обещаешь ты нам большущие деньги. И что имеем мы в итоге? Фарш из рубленого цорес и мешок с блохами».

«Я говорю истину, Лео. Мне нужен всего лишь один благородный камень. Не кварц, не каменная соль, не стекляшка какая-нибудь, а настоящий благородный камень с двадцатью четырьмя гранями, которые разложат природный свет на составляющие спектра: красный, зеленый, синий и прочие оттенки большой шкалы. Дайте мне чистой воды алмаз, и мы станем сказочно богаты».

«Кругом убивают евреев, Хеннер. В Кишиневе, в Лодзи и Бердичеве. Они жгут нас живьем. Наш народ вырезают, вытравливают, а тебе подавай чистой воды алмаз. О, Хеннер, мой мишугенер брат! Осознаешь ли ты, что творится в этом мире?»

Говорят, революции происходят преимущественно при скверной погоде. Когда кругом холодно и мерзко. Когда недовольство, замешанное на унынии, переполняет души и буквально струится с обледеневших крыш.

Петербургское Кровавое воскресенье, к примеру, случилось в начале января, в самую холодную зиму столетия, в 1905 году. Холода стояли такие, что у некоторых язык примерзал к небу. Под предводительством фальшивого попа Гапона многочисленная депутация — около тридцати тысяч бедняков — отправилась к царскому дворцу, чтобы передать челобитную Государю всея Руси. Царь приказал картечью стрелять в толпу, потому что он не желал ничего слышать о депутациях и прошениях. Более тысячи демонстрантов полегли в том мирном шествии к батюшке-царю. Эта кровавая расправа с безоружными людьми породила цепную реакцию таких исторических потрясений, которые не перестают будоражить планету по сей день. Народный гнев взвился до небес. Ртутные столбики в термометрах опустились до тридцати девяти градусов ниже нуля, и революции расползлись по планете, как бубонная чума. Буквально через несколько дней после петербургской бойни запылала Варшава, следом — Лодзь и, наконец, вся Польша, бывшая тогда задворками Российской империи.

Среди варшавских мятежников находились сыновья некоего Янкеля Камински, предпринимателя, хорошо известного в столице. Он давно решил для себя держаться подальше от суматохи смутного времени, предпочитая увлекаться вином и женщинами. То обстоятельство, что он был женат и имел шестнадцать детей, ничуть не мешало ему предаваться своим увлечениям. Его торговля процветала, как никогда прежде, и если бы однажды, как это случилось третьего февраля, не исчезли занавески с окна в столовой в его доме, он, пожалуй, и не заметил бы, что Варшава буквально стоит на голове. В тот день, незадолго до семейного завтрака истеричка Фела, которая прислуживала на кухне, устроила очередное представление. Она носилась по дому с адскими воплями и причитала: