Франтишек Ставинога - Солнечный день

На этот раз оба бича висят на своем месте, на кирпичной стенке хлева, среди деревянных ярм. Мужик, правда, чувствует знакомый прилив ярости, чем-то напоминающий сладострастье, он, почти против воли, получает наслаждение, избивая мальчишку, хотя в этом никогда или почти никогда себе не признается. И если все-таки думает такое, то пытается объяснить экзекуции, совершаемые над этим чужим пащенком, своим благородным стремлением сделать из этого ублюдка человека. На самом же деле судьба мальчишки, которого он привез как-то осенним днем в свой дом из сиротского приюта, ему безразлична. Ему все равно, закончит ли мальчишка свой век в тюрьме или помрет от воспаления легких. Впрочем, по душе ему скорее первое. Была война, самая жестокая и самая продолжительная, какую когда-либо знал мир. Судьба четырнадцатилетнего паренька из приюта никого не занимала.

Мужик сам не ведал, не мог объяснить, почему взял мальчишку. Не знал также, за что возненавидел его. Подобные рассуждения выходили за рамки его понимания. Мальчишка был здесь, как были здесь коровы и, волы, двор, сад, поле — и жена, чье бесплодное лоно он тысячу раз проклял.

Он жил здесь, как жила и старая собака, которой уже было разрешено лежать под столом, и мужик вовсе не собирался избавляться от мальчишки. Он мог бы давно сдать его обратно в приют, оголец был ему, в общем-то, не нужен. С работой они с женой и старым батраком Яном управлялись сами. Но мужик привык к тому, что тот здесь, привык к его безрадостному существованию, привык к тому, что жена хоть и не часто, но давала мальчишке поесть, и к тому, что он обретается тут как некий злой дух. Иногда мужик начинал бояться, что мальчишка сожжет дом или отравит коров. Таким упрямым и страстно ненавидящим взглядом смотрел тот на мужика, своего мучителя, во время очередной порки. Мужик видел в этом взгляде извечную ненависть бродяг, голодранцев и цыган, которых так неумолимо влекло чужое имущество; сами они его не имели и заводить не хотели. Возможно, с такой же страстью, как ненавидел чужого мальчишку, он любил бы родного сына. Кровь от крови. Наследника его земли, дома и скотины. Но об этом крестьянин старался не думать, все равно это ни к чему не приведет. Поздно! Легче взять в руки бич.

Крестьянин приоткрыл ворота хлева. Окинул взглядом спины животных и оба бича на стене. Из хлева на мороз вывалилось облако пара и тут же замерзло. Крестьянин обтер лицо, как от налипшей паутины, и закрыл хлев.

— Вашек! — крикнул он снова.

Из сарая послышался хруст нарезаемой соломы. Мужик распахнул настежь скрипящие на морозе ворота. Мальчик бросил рукоять соломорезки и замер, настороженно выжидая.

— Ответить не можешь, что ли? — сказал мужик.

Что-то в тоне крестьянина сняло с мальчика напряжение. Но он так и не ответил. Он ждал.

— К тебе тут… — Мужик, сглотнув слюну, умолк. — К тебе тут мать приехала. Так-то вот. — В голосе явственно звучала язвительность.

Мальчик стоял выжидая. Слово «мать» ничего не говорило ему. По отношению к себе он слышал его впервые и просто не знал, как это понимать. У других детей есть матери, и это все, что было ему известно.

Мальчик вдруг испугался. Испугался этой чужой взрослой женщины, мысли которой были ему неизвестны.

Он настороженно пригнулся и в мгновение ока обратился в бегство — придется бежать мимо мужика, другие ворота на зиму запирали на тяжелый засов.

Мальчик рванулся к светлому прямоугольнику приоткрытых ворот, но мужик, поднаторевший в этой постоянной охоте, успел-таки ухватить его за ворот. Мальчик вырывался, но крестьянин был еще не стар. Сильными пальцами он вцепился в шею мальчишки и, остро затосковав по бичу, оттолкнул огольца от ворот. Но ничего не поделаешь, та баба сидела в кухне и ждала.

Когда мужик, рванув мальчишку за руку, поволок его от пристроек к жилой части дома, тот уже шел не упираясь, хотя знал, что ничего хорошего его не ждет. Беги не беги, рано или поздно тяжелая рука с бичом настигнет его, это лишь вопрос времени и подходящего случая.

В кухне было тепло, это первое, что мальчик успел почувствовать. Тепло ласково охватило тело, он впитывал его всем своим существом, вдыхал, приоткрыв рот. Воздух был сухой, без пробирающей до костей промозглой сырости хлева, где мальчик проводил ночи на тощей подстилке из тряпья и соломы. Тепло виновато, что он не воспользовался моментом и не задал стрекача, когда мужик, отпустив его руку, отошел от двери.

— Та-ак. Вот он, получайте, — сказал мужик и подтолкнул мальчика к столу.