Франтишек Ставинога - Солнечный день

Лишь мамаша Пагачова хранила ледяное безразличие, по-своему проявляла пассивное сопротивление. И не протекторатные законы, не гестапо, не опасность налета вооруженных до зубов карателей заставляли ее с неприязнью относиться к опасному гостю. Свой дом она считала суверенной территорией, потому что здесь с незапамятных времен жил ее род. Войну и все с ней связанное она считала делом других, ее не касавшимся. Война никогда не занимала ее мысли. И если бы не отсутствие Юлинека и все более ощутимые трудности с продовольствием, война катилась бы себе где-то мимо ее дома.

Нужда волнами приливала и отливала с чередованием урожайных и неурожайных лет. Мамаша Пагачова затягивала потуже пояс юбки и, сжав зубы, налегала на работу.

Исхудавший, обессиленный горячкой парень, лежавший в постели мужа, был неприятен ей уже тем, что предстояло делиться с ним едой. Пока, правда, ел он мало. От куриного супа, а потом и от мелко порубленного мяса его вырвало в мучительных приступах кашля. Милка, с помощью отца и Мартина, влила ему в рот подогретое собачье сало. Больной мотал головой в невольном отвращении, но старый Пагач крепко держал его и не отпускал. Немного лекарства больной все-таки проглотил. Уже на другой день, возможно благодаря этой процедуре или действию собачьей шкуры, приложенной к его груди, кашель стал уже не таким страшным, надсадным.

Мамаша Пагачова опасалась, что, как только больной поправится и начнет регулярно есть, пойдут под нож и оставшиеся куры. А может, овца или коза. Да, вовсе ни к чему был лишний рот в этой семье. Пагачовой никогда никто ничего не давал. Каждый кусок для себя, для своих детей и ленивого, вечно пьяного мужа ей приходилось выжимать из каменистого поля да из тугого вымени коровы и коз. Она так никогда и не научилась быть щедрой, а гостеприимство считала барской прихотью.

В самом начале войны, когда нужда была еще не такой острой, мамаша Пагачова с криками выгнала из дому родную сестру, которая явилась к ней попросить немного еды. Сестра ушла с пустыми руками, та самая сестра, которую Пагачова в свое время столь решительными мерами лишила ее доли наследства. С той поры никто из братьев и сестер ни за чем к ней не обращался.

Но поразительная перемена, происшедшая в муже, да опухшая скула, все еще не позволявшая ей как следует открыть рот, удерживали мамашу Пагачову от протеста. Она только ворчала у плиты, чтобы старик Пагач пригласил для своего гостя кухарку из Вены. Таким присловьем она с незапамятных времен защищала свое не ахти какое кулинарное искусство, забывая, что сама когда-то служила в этом чужом городе. Правда, кухаркой ей быть не доводилось, она была только горничной, ничему там не научилась и готовила традиционные блюда горцев, в которых преобладали картошка с капустой. Ворчливый безадресный протест мамаши Пагачовой был лишь тенью ее прежней агрессивности. Эта суровая, никакими симпатиями — исключая сына Юлинека — не обремененная женщина поняла на старости лет, что, собственно, не знает своего мужа. Но от владычества своего в доме она отказываться не собиралась. Попросту выжидала, когда у старого Пагача пройдет приступ властолюбия, когда он поглубже заглянет в свою фляжку, чтобы в последующем похмелье стать беспомощным, как ребенок. Тогда-то мамаша Пагачова с процентами рассчитается за свое унижение.

Ей не давала покоя курица, с вельможной щедростью пожертвованная на алтарь любви к ближнему. Этой самой курицей мамаша собиралась отметить возвращение своего первенца, за чью судьбу в чужой, разрушаемой войной стране она дрожала два года. Уже больше года Юлек не показывался домой… В своих письмах между обращением «милая мама» и заключительным приветом «хайль Гитлер» он жаловался на грязных поляков, французов и прочий сброд, который должен заставлять работать во имя победы великого германского рейха; сообщил и о том, как за это его избили неизвестные негодяи. Клянчил посылки с продуктами, а у отчима своего, старого Пагача, с которым дома даже не здоровался, выпрашивал самогону, который можно выгодно обменять на курево. Мамаша Пагачова упаковывала пироги, бутылки со сливовицей и маринованное мясо в коробки из-под маргарина. Тяжелой, непривычной рукой выводила на посылках адрес, написать который — сам черт ногу сломит: «Herrn Julius Mitasch, Hirschstrung am Wald, Bayern, Großdeutsches Reich» [66] Господину Юлиусу Миташу. Хиршштрунг-ам-Вальд, Бавария, Великогерманская империя (нем.) . . Такой обратный адрес со странным для чешского глаза написанием ее девичьей фамилии, которую носил Юлек, он и указывал в своих письмах с обязательным приветом «хайль Гитлер» в конце. Больше, чем такой привет на чужом языке, с именем ненавидимого всеми фюрера, смущала мамашу Пагачову, рожденную от честного лесоруба Миташа, странно написанная фамилия. Впрочем, и это ее не очень беспокоило. Она не знала обычаев далекой и чужой страны, однако, если это гарантировало вручение Юлеку посылок, она готова была на любые жертвы.