Франтишек Ставинога - Солнечный день

Вообще он ничего не мог себе объяснить. Его успокаивала теплая полутьма человеческого жилья, ласковое присутствие незнакомой девушки. Гриша опять задремал. Пока что он совершенно не задумывался над тем, почему лежит в теплой и сухой постели, что у него крыша над головой и он не блуждает один под ледяным ветром, не валяется голодный, больной, полузамерзший на гнилой соломе. Пока что мозг, под влиянием болезни и высокой температуры, отказывался повиноваться.

Разбудил его мальчишка. Он с шумом ворвался в горницу и высыпал у печки охапку грабовых поленьев. Бросив дрова на пол, кинулся к Грише.

— Не спит? — спросил он у девушки.

Та опустила шитье на колени и приложила палец к губам. В колыбельке разревелся маленький Йожинек, разбуженный приходом мальчика.

Гриша так и привскочил. Голос этого парнишки, его нечесаные соломенно-желтые космы и беличьи зубы, виднеющиеся из маленького рта, разом воскресили в памяти все случившееся, словно он смотрел кинохронику. Вскочив с постели, он обнаружил, что совершенно гол, только грудь обернута какой-то противной жаркой шкурой.

Он сорвал шкуру с груди и сконфуженно завернулся в простыню, сдернув ее с постели.

Пистолет, где пистолет, оружие пропало! Он без одежды, и без оружия! — такова была его первая мысль. Голый, беззащитный, в чужом доме, среди чужих людей, с которыми и договориться-то не умеет… Лихорадочно соображал, куда эти люди, в чьем жилье он очутился, могли спрятать его пистолет.

Девушка встала, попыталась успокоить Гришу.

— Где мой пистолет? — крикнул он по-русски.

Она не поняла и все старалась его снова уложить.

Когда она поднялась со стула, Гриша увидел, что на спинке висят его гимнастерка, брюки, а под стулом стоят разбитые башмаки. Он рванулся к своему тряпью, сунул руку в карман куртки и с облегчением вздохнул. Пистолет был на месте. Почувствовав холодный металл, он успокоился. Вытащил пистолет и только после этого спокойно позволил себя уложить. Девушка опять заботливо обернула ему грудь омерзительной сырой шкурой, липкая изнанка которой теперь охладилась. Гриша сообразил, что девушка, должно быть, приписывает какую-то целебную силу противной шкуре, и не стал сопротивляться.

Пистолет он сунул под мышку, чтобы чувствовать телом его холод, это успокаивало.

Мальчик с беличьей мордочкой, который увел его с вокзала в горы, с любопытством разглядывал Гришу. У него было умное, любознательное, слегка плутовское лицо. Лицо ловкого, физически крепкого мальчишки, который привык рассчитывать только на себя и в жизни не пропадет. В детстве Гриша завидовал свободе таких вот мальчишек, не связанных докучной заботой тети Дуняши. Он улыбнулся мальчику. Только так он мог выразить свою благодарность, потому что уже представлял себе, кто этот мальчик и чем он ему обязан.

Улыбнулся и, утомленный волнением, снова заснул.

На сей раз крепким, целительным сном.

С появлением русского партизана ритм жизни в избе Пагачей существенно не изменился, во всяком случае внешне. Дом мирно стоял на отлогом склоне, обложенный с трех сторон вязанками хвороста, Мартин с сестрой и матерью почти весь год таскали его из леса — летом на спине, зимой в санках. Почерневшая труба спокойно дымила. Обитатели занимались обычной домашней работой. Носили воду в деревянных бадейках из дальнего колодца, согнувшись под коромыслом. Из дворика разносились окрест удары топора — Мартин колол дрова. Мамаша Пагачова каждое утро — в рубашке, седые свалявшиеся волосы в полном беспорядке — выходила на крыльцо. По привычке, хотя было лишь начало марта и на полях лежал снег, смотрела на небо. Зябко куталась в наскоро наброшенный шерстяной платок, раскорячившись над навозной кучей, мочилась. Потом отворяла курятник, щупала двух оставшихся куриц и, удовлетворенно кивнув, широко зевала.

Зато в самом доме произошли решительные перемены. Папаша Пагач уже не был нахлебником, которого только терпели. Наоборот, он теперь проявлял небывалую работоспособность. За те два дня, когда на его «скрипучке» лежал больной и измученный советский парень, старый Пагач изменился до неузнаваемости. Ускорился ритм его ковыляющей, неровной походки, оживились глаза, вечно смотревшие на мир словно из мутных омутов вечных слез. Он строго следил, как Милка, у которой к заботам о ребенке прибавилась еще забота о больном, кормила гостя, все еще очень слабого, мечущегося в горячке и кашляющего кровью. Милка мягко отстраняла отца и Мартина, когда те пытались по-мужски неловко ухаживать за спасенным человеком.