Борис Ольхин - Осенние жаворонки

Павел Кузьмич эти дни как бы вовсе не замечал младшего сына. С тягостными думами своими он мыкался по дому, по двору, и руки ни к чему не лежали. Пробовал заняться машиной; открыл гараж, распахнул дверцу, сел за руль — и сжалось, заныло сердце при воспоминании о том, как сиживал за рулем Игорь, как легко и уверенно водил машину…

Он закрыл гараж, пошел к сложенным у забора доскам. Прикинул, не пристроить ли к задней стене дома, где были кладовка и погреб, еще что-либо полезное для хозяйства, сарайчик, например. И купить поросенка на откорм. Он взял лопату, очертил основание сарайчика, наметил высоту. Досок, получалось, вполне хватит. Пристроить сарайчик плевое дело, в три дня с Валентином управятся, а если Виктора кликнуть, то и вовсе споро выйдет. Ну да это потом, после…

Покружил он в саду, покрутился возле крылечка — и надумал пойти в баню.

Настасья Авиловна, все еще лежавшая в постели, подивилась на него: летом в баню не хаживал Кузьмич. Зимой любитель попариться, а летом в душевой у себя на работе мылся. Она сказала, где взять белье, поглядела, как собирает он узелок, и спросила:

— Что надумал в жару-то такую? В душ бы на завод шел.

— Неужто я по почетному пропуску на завод мыться пойду? Скажешь тоже!

— Мыло да мочалка в сенях на полке, найдешь там.

Нашлись в сенях и три веника, с зимы остались, он выбрал который полиственней, уложил все в дерматиновую сумку — и пошел себе, как водится, пешочком.

Он ходил в баню, начиная с осени, обычно по воскресеньям, во второй половине дня, когда наплыв людей не так велик и пар еще держится. Раздевался неспешно, выбирал себе место не слишком далеко чтобы от кранов; кипяточком ополаскивал таз, заливал в нем горячей водой веник, вымачивал его, и зеленоватым тем настоем мыл голову. Ополоснувшись теплой водой, набирал в таз холодной и перебирался в парную, тут влезал на верхотуру, на полок. И здесь давал себе волюшку, охаживался распаренным веником, с наслаждением ощущая, как обдает пожигающим паром из-под веника разгоряченное тело, как сильней бьется-колотится сердце, и дышится затрудненнее, мельче. Окунет лицо в холодную воду, подышит над ней, рот ополоснет и по новой париться… Ну, не увлекался чересчур, понимал черту, после которой выбирался из парной и, набрав в таз холодной одной воды, с придыхом окатывался, так что сердце срывалось, ухало в подошвы. Затем отдыхал минут несколько, приходил в себя, и снова шествовал в парную… И так раза четыре, не то и пять совершал он эти вылазки, до изнеможения духа, и шел потом одеваться расслабленный, испытывая легкое, сладостное головокружение.

Из бани на улицу — в морозец ли, во вьюжную ли погодку или в оттепель — выходил притихший и умиротворенный, как заново на свет белый родившийся, и окружающее радовало его, покоило глаз.

…На сей раз баня была не та, не зимняя — и пар не горяч, и вода не холодна, и вышел Павел Кузьмич оттуда не в свежесть морозного дня, а в знойную духоту летней улицы. По дороге домой завернул в парк, присел на лавочке. Было здесь по-буднему пусто. За недальней изгородью парка стояли частные дома. В одном саду, голая и почернелая среди зеленого окружения, торчала побитая морозом яблоня. Она стояла так не первый год — то ли надеялись хозяева, что отойдет, то ли срубить руки не доходили. Павлу Кузьмичу примелькалось это погиблое дерево, а вот сейчас увидел его другими будто глазами. «Как проклятое», — подумал он, вставая. Вспомнил собственные проводы на пенсию, напутственные слова и подумал — почему-то с вызовом: «Списали, значит? Ну нет, посмотрим еще!»

Дома он сказал жене, что надумал вернуться в цех.

— И поди, — отозвалась Настасья Авиловна. — Извелся дома-то, глянь…

Как ушли по делам своим и Павел Кузьмич, и Валентин, совсем затихло в дому. Лежит Настасья Авиловна в постели и ни о чем будто и не думает, не то чтобы повернуться ей или встать — пошевелиться невмоготу. Чудится ей, будто сидят с Витюшкой на кухне у нетопленой печи, думают-гадают, как дальше жить. Войне конца не видно, об отце ни слуху, ни духу… То будто ребята из лесу прибежали, корзины полнехоньки, и радостно ей, и хлопотно, — и грибы надо разобрать да почистить, кои солить, кои сушить, да ребят накормить поскорее. То будто соседка Любаня пришла, сели на скамеечке под березой. Настасья Авиловна между делом голик обихаживает — прутик надломленный выдернет, соломинку вынет, а сама думает, зачем бы это соседка пожаловала. А та будто и говорит: «На переезде машина разбилась, «Москвич», ваши-то дома ли?» Надо бы встать Настасье Авиловне, поглядеть, в гараже ли машина, а моченьки нету ни рукой, ни ногой пошевельнуть…