Борис Виан: Осень в Пекине

Амадис Дюдю без какой бы то ни было уверенности в собственной правоте шел по узенькой улочке, являвшей собой самую длинную из коротких дорог, ведущих к остановке 975-го автобуса. Каждый день у него уходило на транспорт по три с половиной билетика, ибо он на полном ходу выпрыгивал из автобуса не доезжая до своей остановки. Сунув руку в карман жилета, он проверил, есть ли они у него. Они были. На мусорной куче сидела птица и стучала клювом сразу по трем пустым консервным банкам — ей удавалось таким образом воспроизвести начало «Дубинушки». Амадис остановился, чтобы послушать, но птица сфальшивила и, рассвирепев, улетела, борморча сквозь полуклювья разные птичьи непристойности. Амадис же, подхватив мелодию, продолжил путь, но тоже сфальшивил и грязно выругался.

Солнце светило ярко, но не слишком. Оно освещало как раз то, что было у Амадиса впереди. Конец улочки тихо лоснился, ибо булыжники были покрыты тонким слоем сала. Однако это обстоятельство было скрыто от взгляда Дюдю, поскольку до этого места улочка поворачивала два раза — один раз вправо, другой раз влево. Мягкотелые женщины, объятые буйным пламенем желанья, выходили на порог своих домов в полураспахнутых халатах, сквозь которые легко можно было разглядеть полное отсутствие целомудрия, и выкидывали мусор прямо себе под ноги. Затем все они, одновременно покачивая в такт бедрами, начинали постукивать по дну помойных ведер, и, как обычно, Амадис зашагал в ритме стука. Именно поэтому он всегда и ходил этим путем. Ему вспоминались времена военной службы с америкашками, когда они вместе жрали арахисовую пасту прямо из жестяных банок — почти таких же, как у птицы, только побольше. Вокруг выброшенного мусора клубилось облако пыли, но это ему даже где-то нравилось, ибо благодаря этому можно было как следует разглядеть солнце. Судя по тени от красного фонаря на импозантном здании под номером шесть, где жили, скрываясь от внешнего мира, полицейские (это был полицейский участок, а чтобы никто не догадался, на находящемся рядом публичном доме красовался синий фонарь), сейчас было примерно восемь часов двадцать девять минут. Таким образом, в его распоряжении была еще минута, чтобы дойти до остановки, что, собственно, сводилось к шестидесяти шагам по секунде каждый, но пять шагов Амадиса укладывались в четыре секунды, и от слишком сложных подсчетов у него что-то расплавилось в голове — это что-то в дальнейшем выводилось из организма вместе с мочой, легко постукивая о белую поверхность унитаза, однако происходило это не сразу, а только потом, чуть-чуть погодя.

На остановке 975-го было уже пять человек, и все они сели в первый подошедший автобус. Амадиса, однако, кондуктор не посадил, несмотря на то, что тот протянул ему бумажку, неоспоримо свидетельствующую о том, что шестым был именно он. В автобусе оказалось всего пять свободных мест, о чем он и дал понять, пукнув четыре раза перед отправлением. Машина медленно отъехала от остановки, волоча свой тяжелый зад по земле, и от соприкосновения с круглыми шишками булыжников под ней вспыхивали яркие снопы искр. Иногда шоферы, чтобы было красивее, нарочно клали на булыжники кремень для зажигалок (этим всегда грешили водители идущих сзади автобусов).

Следующий 975-й остановился у Амадиса прямо перед носом. Он был набит пассажирами и тяжело пыхтел. Из него вышла толстая женщина и большая кондитерская лопатка, которую с трудом волочил на себе полумертвый господин небольшого роста. Амадис Дюдю вцепился в вертикальный поручень и протянул свой билетик кондуктору, но тот в ответ лишь постучал ему компостером по пальцам.

— Отпустите поручень! — сказал он.

— Но ведь три человека вышло! — возразил Амадис.

— Это был перегруз, — доверительно шепнул кондуктор и, омерзительно гримасничая, подмигнул Амадису.

— Неправда! — возмутился Амадис.

— Нет, правда! — сказал кондуктор и, высоко подпрыгнув, уцепился за шнурок, подтянулся и, сделав полустойку на одной руке, показал Амадису задницу. Автобус тронулся — водитель, почувствовав, как натянулась прицепленная к его уху розовая веревочка, тут же нажал на газ.

Амадис посмотрел на часы и сказал: «У-у-у-у», чтобы стрелки начали вращаться в другую сторону, но только секундная завертелась в обратном направлении — остальные же продолжали крутиться как прежде, и в итоге ничего не изменилось.