Александр Проханов - Громкая тишина

— Не боюсь! Я бы не одну, а две жизни отдал, только бы примирить воюющих между собой соотечественников. Что вы, мудрый отец, думаете об этом обращении Революционного совета? За кого завтра будете молиться на утреннем намазе?

— Трудный вопрос задаешь, Ахмед, — вздохнул мулла. — Потеряла моя душа покой с тех пор, как я прочитал твою листовку. Да, ты прав, Аллах повелевал всем мусульманам жить в мире и добром согласии, делить одну лепешку пополам со встречным путником на караванной дороге, заботиться о сиротах и вдовах. Но он не осуждает кровной мести. А ваши солдаты убили моих трех сыновей, правительство сатаны лишило меня земельных угодий.

Ахмед хотел было напомнить, сколько его товарищей полегло от злодейских рук душманов, сколько улемов и мулл отправили на тот свет бандитские пули, но мулла не дал ему рта раскрыть, остановил упреждающим жестом восковой руки:

— Знаю, знаю, что ты скажешь, вероотступник. Да, есть траур и в твоем доме. Сегодня наш бедный народ получает вместо пищи пули. Вместо жилья — могилу. Вместо одежды — саван. Доброе сердце афганца превратилось в камень. Но где найти тот огонь, чтобы растопить злость и ненависть в душах людских? У кого найдется такая мудрость, которая поможет примирить враждующих?

— Сильнее огня горькие слезы афганских матерей, вдов и детей-сирот. А мудрость для примирения надо искать не на небесах, а в сердцах бедных афганцев, — сказал Ахмед, переворачивая вверх дном свою пустую пиалу. И уже уходя, добавил: — Я хочу верить вашим сединам, почтенный Ходжа Захир, хочу услышать завтра ваше слово перед людьми, каким бы оно ни было для меня — радостным или горьким. Будьте хоть раз откровенны перед своим народом и господом богом в эти решающие для нашей родины дни.

…Рассвет в ущелье Дьявола был хмурый, едва проглядывал сквозь серые холодные облака. После утреннего намаза Ахмед приказал на берегу реки развести большой костер и всем, до единого человека, быть на первой полковой джирге. И вот он стоит один перед теми, с которыми сражался долгие годы необъявленной войны. Окружили Ахмеда душманы плотным кольцом: кто уселся на молитвенный коврик, кто устроился на ящиках от патронов. Лица у всех напряженные, шеи вытянуты, ждут с нетерпением, какую речь поведет этот загадочный господин Ахмед. Разведчик заметно волновался, покусывал кончик уса, расстегнул, раздвинул пошире ворот рубашки. Жарко стало ему, не то от трескучих, дышащих огнем поленьев в костре, не то от страха, в котором он сам себе боялся признаться. Но что поделаешь, хоть и был Ахмед бывалым солдатом, не раз смотрел смерти в глаза, но в эту минуту было ему не по себе, прилипла рубашка к спине, предательская дрожь отозвалась в коленях.

Не приходилось еще Ахмеду выходить на поединок с душманами вот так, без автомата в руках и «лимонки» в кармане для себя, на крайний случай. Он шел на мирные переговоры с врагом как парламентер своей партии, а, как известно, последним при оружии быть не полагается. Вдохнул глубоко, набрал полные легкие жгучего морозного воздуха и начал:

— Прежде чем сделать важное сообщение на нашей джирге, должен сказать вам всю правду о себе. Я не инспектор муджтахиддинов из штаба в Пешаваре, а старший капитан ХАДа, представитель Высшей Чрезвычайной Комиссии республики по национальному примирению.

Сделал паузу, невольно закрыв глаза, сжав кулаки, напрягшись всем телом, ожидая сильного, обжигающего толчка в грудь от длинной автоматной очереди. Но шли секунда за секундой, казавшиеся вечностью, а Ахмед, как это ни странно, оставался целым и невредимым. Отчетливо слышал, как учащенно бьется сердце, стучит кровь в висках, ноги крепкие, не согнулись, чувствуют землю. Но вокруг тишина — глухая, тревожная, — от нее можно сойти с ума. Тряхнул головой, прогнал сковавшее все тело оцепенение, через силу усмехнулся.

— Пожалели, значит, меня, народного офицера, — обратился он к молчаливой полковой джирге. — А я уже, признаюсь вам, к смерти готовился. От страха чуть штаны не замочил. Впрочем, надо еще проверить, а то позору перед правоверными не оберешься, — пошутил он и рукой, как слепой, стал ощупывать себя ниже пояса. Не выдержала джирга, взорвалась раскатистым, громким смехом. Ахмед шапкой утер пот с лица, вздохнул с облегчением, понял, что не убьют, пока не скажет, зачем их всех на круг позвал старший капитан ХАДа. Поднял руку, остановил веселье:

— А теперь говорю всем серьезно. Прошу того, кто хотел бы меня убить во имя Аллаха, немного повременить. Дайте мне возможность огласить Декрет Революционного совета ДРА «О национальном примирении в Афганистане» и Указ «О всеобщем помиловании».