Захария Станку - Ветер и дождь

— Это то, что вы ищете, мадам?

Сестра покойного быстро проверила содержимое платка и пожала плечами:

— Так и быть! Будем считать, что тут они все… Составляйте акт.

Мадам Мица подошла к Ракешу:

— А теперь можно отвезти покойника на вокзал?

— Разумеется! Само собой разумеется. Можете ехать. А мы останемся здесь. Надо составить акт. Без акта никак нельзя.

Обрадовавшись, что дело наконец закончилось, люди в черном поспешно установили гроб на катафалк и накрыли его крышкой. Кто-то крикнул: «Но-о-о!» — и лошади, старые жалкие лошади из бюро похоронных процессий тронулись в путь. Военные музыканты, выстроившись в два ряда, последовали за катафалком. Когда они выходили из ворот, дирижер подал знак и музыканты заиграли похоронный марш.

Печальный ветер мягко бил в лицо тем, кто следовал в погребальном шествии. Стая воробьев, облепившая старую акацию у ворот дома Борди, снялась с места и ливнем метнулась на соседний двор. Мне показалось, что вместе с воробьями улетает и время. Исчезает, растворяется и частица моей собственной жизни…

У мира нет границ.

Границы есть у жизни.

У мира нет границ…

Где-то неподалеку звонили колокола, а с Дялул Спирей по-прежнему доносились звуки одиночных выстрелов. Жители ближайших домов распахнули окна и смотрели на похоронную процессию. Я шел в самом хвосте один, но вскоре со мной поравнялся уже знакомый мне молодой человек с неприятной наружностью — Скимбашу. Он спросил:

— Ты знаешь, кто я такой?

— Да, знаю…

— А мои произведения ты читал?

— Успокойся, читал. И даже перечитывал…

На прыщавом лице Скимбашу появилась самодовольная улыбка — он был счастлив.

— Ну и как? — спросил он. — Какого ты мнения о моих сочинениях? Только честно…

Я хотел сказать ему какую-нибудь гадость, но почувствовал, что на это я не способен. Мне стало жаль этого плюгавого юнца, и я сказал:

— Мне понравился твой рассказ о буйволах… Однако…

Скимбашу быстро схватил меня за руку:

— Однако? Что однако? У тебя есть замечания? Ты смеешь меня критиковать?

Я осторожно попытался растолковать ему, что в своем рассказе он обнаружил полное незнание деревенской жизни: буйволов не подковывают. Но это не произвело на него никакого впечатления. Он гордо сказал:

— Возможно, что твои замечания справедливы. Но все это не имеет никакого значения. Главное то, что я талантлив. Я почти гениален. И я буду знаменитым писателем. Покойник, которого мы теперь провожаем, это знал. Что касается твоих замечаний, то, судя по всему, ты слишком недавно приехал из деревни. Ты еще деревенщина.

Я молчал. Пусть говорит все, что ему заблагорассудится. Дорога к вокзалу казалась бесконечной. И похоронная процессия навевала на меня отчаянную скуку. Пусть этот гений выскажется. А может, он и в самом деле гениален? Меня он назвал деревенщиной. Возможно, что он прав. Зачем я здесь? Зачем провожаю в последний путь боярина Бордю, которого я и видел-то всего один раз в жизни? Зачем я трачу на это два-три часа моей собственной жизни, ведь они никогда не вернутся… (Ни один прожитый час никогда уже не возвращается.)

Военный оркестр продолжал играть похоронный марш. Я вспомнил, что у этой мелодии есть и слова, смысл которых в том, что покойник уже пресытился жизнью — пора и на кладбище… Процессия приближалась к Северному вокзалу — впереди черный катафалк, за ним люди в черных ливреях, а уж потом все остальные, со скорбно опущенными головами. Замыкали шествие несколько извозчиков.

На Каля Гривицей, людной улице, ведущей к вокзалу, было, по обыкновению, шумно: неслись извозчичьи пролетки, кричали разносчики-олтяне — мальчишки в узких белых штанах и длинных рубахах, с лотками на головах. На этой улице было множество дешевых отелей, бодег и кафе, выполнявших заодно функцию публичных домов. Всюду: перед открытыми дверьми этих заведений и на тротуарах — стояли проститутки. Здесь был особый мир, живой, пестрый, неугомонный…

Скимбашу, заметив, что я здесь свой человек и даже раскланиваюсь с некоторыми прохожими, пришел почему-то в неописуемое волнение.

— Не смей только писать об этом районе, — сказал он.

— Это почему же? — удивился я.

— Потому что я уже задумал отобразить его в большом романе. Это будет великая книга. В ней я покажу все страсти, все горести и все превратности этого мира.

— Очень хорошо. Попробуй. Но ведь такую книгу, в сущности, уже написал Леон Ванич. И сделал это с большим талантом и превосходным знанием дела.