Захария Станку - Ветер и дождь

Я пристально глядел на скорбное потемневшее лицо Мардаре, на его заострившийся нос и плоские слипшиеся губы и думал, что и лицо, и фигура покойного, и жесты его, и манера разговаривать еще сохранятся некоторое время в памяти вдовы, детей и односельчан. Может быть, еще и в памяти его убийц. А потом пройдут годы, его образ исчезнет, забудется навсегда, подобно тому как растает облачко, которое плывет сейчас над селом… Такова жизнь. Такова смерть…

Священник кончил читать молитву и в последний раз взмахнул кадилом. Какой-то шустрый деревенский мальчишка схватил неструганый крест, четыре бородатых мужика подхватили гроб, и застывшее лицо Мардаре проплыло над расступающейся толпой. Вдова Мардаре с младенцами на руках, окруженная остальными детьми, которые, как всегда, держались за ее юбку, медленно последовала за гробом. И я снова услышал ее искаженный болью голос:

— Мардаре, Мардаре… Они тебя убили, Мардаре… Бояре, бандиты, разбойники тебя убили… И ты умер, Мардаре… И оставил меня одну, Мардаре… Оставил меня одну с ребятишками. Как же мне их вырастить, Мардаре…

Мардаре, как и все покойники, ничего не видел и не слышал, Мардаре молчал. Он замолчал навеки. Один из его сыновей что-то сказал матери, указывая на нас пальцем. Вдова обернулась к нам:

— Бояре из Кырну убили его, товарищи! Они убили его, потому что он был коммунистом. Отомстите за моего мужа, товарищи… Не прощайте убийства Мардаре… Не прощайте им никогда… И господь им не простит… Я знаю, господь тоже не простит…

Похоронная процессия свернула в сторону сельского погоста, а мы снова сели в машину, шофер завел мотор и сразу включил максимальную скорость.

Сквозь шум и грохот мотора я еле расслышал голос Ороша. Он сказал, не поворачивая головы, как будто обращался к самому себе:

— Бояре из Кырну! Добрые, честные друзья господина инспектора Алистара Мынзу! Люди с «чистой совестью».

Ветер и дождь…

Ветер и дождь…

Ветер и дождь…

Мы ехали на север. Пейзаж изменился, справа от дороги появились холмы, покрытые редким лесом и кустарником. Дорога шла вверх, и тянуться по ней становилось все труднее. Разбитое танками шоссе до сих пор не отремонтировали, наша машина то и дело попадала в ямы, накренялась и поминутно грозилась вышвырнуть нас на дорогу. Так мы ехали, пока наконец не наступил долгожданный момент: машина остановилась, и водитель, повернувшись к нам, не без гордости сказал:

— Вы хотели видеть деревню Осику, товарищи? Вот она! Мы прибыли в Осику. Смотрите! Любуйтесь!..

Я посмотрел… Господи боже ты мой, какой это век? На дне обширной, похожей на глубокую лохань долины, окруженной почти со всех сторон грязно-бурыми холмами, лепилось несколько сот приземистых, жалких домиков, вид которых говорил о безысходной нищете. Немного поодаль робко высилась колокольня бедной деревенской церквушки. Еще дальше — несколько каменных построек, окруженных частоколом, — боярская усадьба. Помещичий дом, тоже приземистый, но чисто побеленный, заканчивался каким-то странным сооружением, похожим не то на пожарную каланчу, не то на узкую башню, которая, однако, так покосилась, что казалось, вот-вот рухнет окончательно. Бедность… Убожество… Нищета… Все эти слова лишь в слабой степени могут передать то, что я испытал, глядя на это человеческое поселение.

— Нравится тебе Осика? — спросил Орош.

— Очень, — ответил я усмехаясь. — Впрочем, у меня на родине, в Омиде, все выглядит ненамного лучше.

— Такие села, как Осика, и такие дороги, как та, по которой мы сюда ехали, — вот что досталось в наследство от всех этих «честных людей», друзей господина инспектора Алистара Мынзу. Нищие села, босые, голодные крестьяне и больше ничего…

Гынж, сидевший в нашей машине, что-то пробормотал себе под нос. Я спросил:

— Ты хотел что-то сказать? Говори!

— Что я могу сказать? Я вот подумал, что крестьяне из Осики живут так, как жили, наверно, люди сразу же после сотворения мира. Вот именно — сразу после сотворения мира…

— А теперь держитесь, — предупредил нас водитель, включая мотор. — Мы начинаем спуск.

Машина начала медленно и осторожно спускаться в долину, скользя по жидкой грязи. Казалось, она плывет по грязевой реке. Едва мы въехали на первую деревенскую улицу, из дворов повыскакивали мальчишки, а за ними и взрослые мужчины и женщины; они бежали за нами, размахивая руками, опережая нас и вызывая из соседних домов других жителей Осики. Эта странная и дикая пляска вокруг нашего газика сопровождалась криками: