Захария Станку - Ветер и дождь

Через окна вагона мы наблюдаем за восходом солнца. Красное солнце первого дня войны.

Богатых и важных арестованных привозят в машинах или на мотоциклах. Людей победнее гонят пешком. Ну и пестрое сборище! Кого здесь только нет! Вот польский журналист с огромными рыжими усами. Рядом неизвестный старик с белой библейской бородой. Кто-то обращает мое внимание на маленькую женщину с печальным, иссохшим лицом. Она держит в дрожащих руках крохотный саквояж.

— Знаешь, кто это?

— Нет.

— Госпожа Арцыбашева. Она давно живет в Бухаресте. Работает маникюршей или портнихой…

— Вдова писателя?

— Да.

Я знал, что автор «Санина» умер в двадцать седьмом году в Варшаве. Но я не подозревал, что его вдова живет в Бухаресте.

«Санин»! Автор книги умер в бедности и безвестности. И вот женщина, которая, наверно, присутствовала при рождении замысла и создании этой книги, тоже постаревшая, бедная, жалкая, стоит на перроне бухарестского вокзала Филарет под присмотром полицейских агентов. Что от нее хотят? Какую опасность представляет старая вдова для тех, кто развязал эту войну?

Начальник вокзала догадался выставить радиоприемник на подоконник своего широко распахнутого окна: пусть все слушают последние известия! И мы слушаем… Диктор читает манифест генерала Антонеску. Потом вдруг раздается звон колоколов, и диктор поясняет:

— Это звонят колокола кишиневского собора!

Все потрясены. Значит, Кишинев уже занят войсками генерала Антонеску? Боже, какая наивность! Разумеется, это была запись на пластинке.

Солнце поднимается все выше и выше. Становится душно. А народу все прибывает.

Госпожа А. начинает беспокоиться: ее дипломат почему-то не появляется. Зато у танцовщицы из «Колорадо» неожиданно оказалось множество покровителей. Первым приехал один румынский дипломат, занимающий довольно высокую должность в министерстве иностранных дел. Любопытный тип: совершенно лыс, лицо потасканное, зато одет с иголочки, в элегантный светлый костюм. Румынские слова он произносит с французским акцентом, а перчатки не снимает, даже здороваясь с красивой танцовщицей. Хотя он еще довольно молод, походка у него нетвердая, развинченная, и ему приходится все время опираться на свою великолепную палку с серебряным набалдашником. Мило картавя, он просит прощения у танцовщицы: ему и в голову не приходило, что с ней может случиться такая неприятность. Но пусть она не беспокоится — теперь, когда он узнал о случившемся, он примет все меры и она будет освобождена. Дипломат целует руку танцовщицы и уходит. Мы видим, как он шагает по перрону развинченной, нетвердой походкой, в дверях его бережно подхватывает шофер в ливрее и, как ребенка, ведет к машине.

Не успела танцовщица вернуться в вагон, как ее снова зовут вниз. На перроне появился новый покровитель: маленький, необыкновенно толстый человек с круглым лицом, заплывшим жиром. Это торговец лесом, владелец крупной экспортной фирмы и большой любитель женщин. Известно, что он содержит целый штат молодых бездельников, которые подыскивают для него новых красоток. Он приехал сказать танцовщице, что она сегодня же будет освобождена. Он даже показывает на пальцах, сколько заплатил за ее освобождение, и громко хохочет.

Он уехал, а танцовщица вернулась в вагон, напевая веселый марш. Госпожа А. еще больше помрачнела. Теперь она чувствует себя совершенно несчастной. Она завидует танцовщице.

Но история двух женщин на этом не кончилась. Как в хорошем фарсе с неожиданным концом, на перроне появился еще один покровитель танцовщицы. Это немецкий офицер. Он высок, строен, одет в парадный мундир, в левом глазу у него монокль, словом, настоящий опереточный персонаж. В отличие от всех остальных поклонников танцовщицы он не стал затруднять себя формальностями, а попросту взял свою протеже под руку и повел ее к машине. Потом он вернулся и тоном, не терпящим возражения, приказал полицейскому агенту, который таращил на эту сцену глаза, отнести багаж танцовщицы в машину. Агент подчинился. Когда все было кончено и танцовщица уехала, госпожа А. расплакалась. Сквозь слезы она сказала, что ее дипломат дорого заплатит за все ее унижения… Не знаю, чем кончились ее отношения с дипломатом, но ее так-таки и не освободили, а увезли в лагерь, где она пробыла, кажется, чуть ли не до самого конца войны.

Социолог, вероятно, мог бы написать исследование о румынском обществе времен второй мировой войны на материале лагеря в Тыргу-Жиу. Он мог бы изучить здесь смешные и нелепые контрасты, рожденные своеобразной исторической реальностью, которую экономисты и политики могли бы назвать симбиозом балканского феодализма и западного буржуазного либерализма, а позднее и фашизма. Но я не социолог и не экономист. Я могу лишь рассказать о живых людях — о всевозможных экспонатах из той странной и разнообразной человеческой коллекции, которую я наблюдал в дни, недели и месяцы своей ужасной и вместе с тем невероятно интересной лагерной жизни.