Андрей Углицких - На окраине Перми жил студент ПГМИ

Рубцов еще раз начал Гомера грызть. За все мягкие, так сказать, места. Надо же зачет Азе Алибековне как — то сдать! Ведь, не поставит положительной оценки, если не пересказать ей Гомера всего.

Дошел Рубцов, при повторной попытке, до четвертой, кажется, песни. И опять сорвался!

Нет, невозможно, положительно невозможно осилить грека проклятого! Надо же — такую тягомотину сочинить!

Плюнул на все Рубцов, уехал к себе в Тотьму. Там взялся за проклятую книгу в третий раз.

Потому, что разлив был, оказался поэт наш отрезанным от внешнего мира… Дошел — аж до восьмой песни на сей раз… И опять — срыв!

Но вот дальше — произошло …чудо! С четвертой или пятой, там попытки, вдруг «сдался» ему грек! Открылся!

И такая красота невозможная, по словам Рубцова, явилась ему со страниц «Илиады», что ни в сказке сказать, ни пером описать! И пошло — поехало. Перевернулось все в голове у автора «Доброго Фили». Другими глазами он на мир, вдруг, смотреть стал… Так вот и сдал зачет Азе Алибековне.

Какой вывод?

Простой — читайте Гомера! У него все написано…»

Так, вот, думаю, что, примерно, через те же самые «метаморфозы» и «тернии», те же этапы постепенного, эволюционного открытия, раскрытия сути изучаемого материала, случившиеся с Н.М.Рубцовым в ходе многочисленных и почти отчаянных попыток его прочтения «Илиады» Гомера, прошел и я, в своем 1974 году, намертво, буквально, «по бульдожьи», вцепившись в непередаваемые, одновременно, и сложность, и красоту человеческой анатомии.

Так что не надо говорить, что так не бывает, не надо! Еще как бывает!

…Впрочем, базисные знания должны быть не только усвоены но еще и обязательно закреплены. Поэтому, по возвращении в Пермь, я прошел курс анатомии человека еще дважды, минимум. Результатом усилий стало появление определенной уверенности в себе, в своих знаниях.

Я перестал, образно говоря, в вопросах анатомии идти «камнем ко дну», научившись наконец «держаться на плаву» в новообретенном своем анатомическом «море»!

Это не было еще полноценным, «стопроцентным» знанием, но позволяло с большим или меньшим вероятием надеяться на успешный исход почти безнадежного дела…

И вот, наконец — то, наступил день последней моей переэкзаменовки.

Случилось это уже в феврале 1974 года, спустя неделю, примерно, после начала нового семестра. Единственного семестра, в котором я не получал стипендии. Не удостоился. Впрочем, не о получении стипендии тогда уже шла речь в моем случае, Бог с ней, со стипендией, а о самом студенчестве моем!

Судьба моя решалась сейчас, в эти минуты и часы, судьба!

С самого утра, мы, несколько десятков студентов — неудачников, числом, наверное, около тридцати, сбились, собрались в кучку на втором этаже в Третьем, «анатомическом» корпусе. Перед входом в аудиторию. Все собравшиеся знали, что ожидает их в случае очередного провала. «Пан или пропал, пан или пропал!» — бешено колотились сердца…

…Отвечал я, как и в прошлый раз, Елизавете Николаевне. Звучит самоуверенно, но на этот раз я был почти …доволен собой, своим ответом. Казалось мне временами даже, что отвечаю вполне себе достойно, почти не повторяясь и не сбиваясь.

(Вот, если бы так в первый раз!)

Однако, вскоре выяснилось, что радоваться было еще рановато:

— Хотя вы, молодой человек, смогли сегодня ответить на почти на все вопросы, но, увы, извините, сегодня мне этого уже недостаточно. — неожиданно жестко оценила мой ответ Елизавета Николаевна. — Напоминаю: вы завалили основной экзамен, вы так и не сумели, не смогли продемонстрировать достаточных знаний на первой переэкзаменовке… Поэтому, поймите меня правильно, я не могу поставить вам удовлетворительную оценку… Извините, и до свидания!

Мир в очередной раз рухнул! Сколько, сколько раз уже со мной случалось такое! Сразу же вспомнился злополучный вступительный экзамен по химии, доцент Л — а, потом доцент Шварева!

В воздухе ненадолго, но повисла нехорошая, гнетущая тишина. Я понял, что сейчас я должен что — то сказать, и сказать так, чтобы как — то переломить ситуацию в свою пользу. При этом мне нельзя говорить долго — это утомит профессора, я не должен ныть и упрашивать о снисхождении к себе — в устах великовозрастного, почти что девятнадцатилетнего дылды это будет выглядеть по меньшей мере смешно, если не просто отвратительно. Еще я не должен «давить» на профессора, поскольку это будет воспринято как агрессия или грубость.