Нейл Уильямс - Четыре письма о любви

– Хорошо, – сказал я.

Это было крошечное кафе, светлое и пустое, с четырьмя крытыми пластиком столами, на которых стояли сахарницы и кувшинчики для молока. Стулья были из зеленой пластмассы. За прилавком в глубине кафе совсем молоденькая девушка с россыпью прыщей на лице продавала чай и пироги.

– Пирог с картофелем, пастуший пирог, пирог с рыбой или пирог с цыпленком?.. – перечислила она.

Пироги нужно было ждать пять минут. Чай папа принес сам и поставил на стол. Ноги у него были слишком длинными: когда он сел на зеленый стул, его колени торчали над краем стола, поэтому папа развернулся спиной к центру зала, а чашку с блюдцем держал в руках на уровне груди. Не торопясь, он делал глоток за глотком и все время улыбался. Он улыбался просто без конца, и я тоже начал улыбаться в ответ. Это казалось мне правильным и уместным – мы оба чувствовали себя так, словно с нашего небосвода только что исчезла тяжелая, давящая туча, и мы оказались на пороге новой жизни, хотя какой она будет, эта новая жизнь, я пока себе не представлял.

– Ты хороший сын, Никлас, – сказал мне отец.

Я наклонился к своей чашке с чаем и улыбнулся. Прежде чем я придумал ответ, принесли пироги – небольшие, овальной формы, с золотисто-коричневой корочкой. Один из них я тут же разломил вилкой и некоторое время любовался завитками пара, поднимавшимися над горячей мясной начинкой, и вдыхал ее аромат. Папа надкусил пирог, не разламывая. Наверное, еще никогда за всю нашу жизнь мы не были в такой степени отцом и сыном, как сейчас. Я, во всяком случае, не помню, чтобы я когда-нибудь чувствовал себя счастливее, чем в те краткие мгновения, когда мы просто сидели друг напротив друга в скромном деревенском кафе, вдыхая запах вареного фарша и прислушиваясь к шуму машин, изредка нарушавшему тишину летнего вечера.

Наконец я откусил от своего пирога и, естественно, обжегся. Пока я быстро вращал языком во рту горячий кусок, папа сообщил мне, что снова собирается уехать.

– Не хотелось бы оставлять тебя одного, но, думаю, неделю ты продержишься, не так ли? – сказал он. – Меня не будет всего неделю. Десять дней максимум. Думаю, за это время я успею написать с полдюжины эскизов, которые можно будет закончить здесь.

Я продолжал катать во рту горячий кусок мяса, обжигая попеременно то десны, то нёбо, то язык, и ничего не отвечал. Он уезжает? Бросает меня?.. От этих мыслей у меня неожиданно разболелась голова.

– В ближайшие шесть дней дождя не будет, – пояснил папа. – А ты уже достаточно взрослый, чтобы позаботиться о себе. Я уеду всего на неделю, – повторил он.

Я выплюнул мясо на тарелку.

– Почему ты не хочешь взять меня с собой? – Я смотрел на него и сам не верил, что сумел сказать такое.

– Я не могу позволить себе останавливаться в гостиницах, Никлас. Сам я ночую в амбарах, а то и под открытым небом, но ты… Я не хочу, чтобы ты страдал от холода и сырости и, может быть, простудился… – Он замолчал и, вскинув голову, посмотрел на меня через стол. – Может, мне найти кого-то, кто позаботится о тебе, пока меня не будет? Хочешь, я попрошу…

– Нет.

– В следующий раз, – сказал папа. – Когда ты станешь немного постарше, я обязательно возьму тебя с собой.

Прыщавая девица подошла к нашему столу и протянула счет. Я скоро закрываю, сказала она и, поглядев на нас и наши недоеденные пироги, вернулась за прилавок.

– Почему? – сказал я.

– Что – почему? – спросил он.

– Почему ты должен уехать? Почему ты не можешь остаться дома? Почему?!..

Летний вечер как будто остановился, задержал дыхание, замер. Тишина распухала, становилась огромной и плотной, как толстая шерстяная материя. Папа молча обламывал корку своего пирога. Он смотрел только на вилку в своей руке, обратив ко мне блестящий, покрытый веснушками куполообразный лоб, морщины на котором вдруг показались мне более глубокими, чем раньше. Его голова была сплошь покрыта ими, словно следами мучительных раздумий над тем же самым вопросом – почему? Наконец папа отложил вилку. Его рука поднялась и, нащупав эти морщины и складки, заскользила по ним туда и сюда.

– Никлас… – проговорил он.

Крошечная комната готова была взорваться. Духота, теснота, обожженный рот, запах пирогов, девчонка за прилавком – все это стало составляющими чудовищной головной боли. В один миг я понял, что́ будет дальше. В одном ослепительном озарении я провидел те страшные слова, которые однажды уже погубили нашу семью. Прежде чем папа успел что-то объяснить, я уже знал, что́ он скажет. Другого ответа просто не могло быть. Я не хотел, чтобы он отвечал, но папа все равно произнес эти слова. Теплым летним вечером в нервной тишине крошечного ресторанного зальчика они прозвучали точно так же, как и когда я услышал их впервые, сидя на нижней ступеньке лестницы. Тогда они были обращены к моей матери. Сейчас папа сказал их мне: