Нейл Уильямс - Четыре письма о любви

Из кухни мы перебрались в коридор и прихожую. Папа нашел половую щетку и, поднимая облака пыли, погнал мусор к входной двери. Когда я ее открыл, весь дом словно вздохнул, с заросшей лужайки вспорхнули какие-то птицы, а внутрь ворвался сноп солнечных лучей. Папа тем временем распахнул дверь в свою мастерскую, и впервые за много месяцев я вошел туда следом за ним. Бросив на пороге щетку, он решительно шагнул к задней стене и принялся собирать картины. Их оказалось больше, чем я думал. Несколько дюжин. Наклоняясь к ним, папа внимательно их рассматривал; одни он аккуратно ставил обратно к стене, а другие сваливал в кучу в центре комнаты.

– Будь другом, Никлас, вынеси все это отсюда. Вот, молодец, хорошо… Брось их в коридоре.

Я насчитал двадцать четыре квадратных или прямоугольных полотна, заполненных кричащими красками, которые, казалось, ожесточенно и яростно спорили друг с другом. Остальные картины, те, которые папа оставил в студии, были… другими. Мне даже показалось, что на двух или трех я увидел маму – быстрый промельк знакомой фигуры у самого края полотна, густо покрытого красками разных оттенков синего, зеленого и пурпурного. В этих картинах было что-то теплое, ласковое, совсем непохожее на то, что папа писал раньше. На них я различал или почти различал горы, небо, море и ту же самую женскую фигуру: размытый силуэт, намек, тень, точку, к которой все остальное как будто стремилось и в то же время старалось убежать. Я долго смотрел на них, но потом папа осторожно вывел меня в коридор.

– Они еще не закончены, – сказал он мягко.

– Мне они нравятся, – быстро сказал я.

– Помоги-ка мне еще немного, – сказал папа, оборачиваясь ко мне через плечо и вручая мне кисть. И, усмехнувшись с легким недоумением, словно не в силах поверить, какие коленца выписывает его жизнь, добавил: – Все они – дрянь.

Мы разложили все двадцать четыре холста на полу в коридоре и принялись покрывать их серым или розовато-лиловым грунтом. Кисти у нас были широкие, и я отчетливо ощущал, как под моими длинными, медленными мазками исчезают наполняющие их отчаяние и надежда. В основном это были картины, привезенные папой из самого первого путешествия, в которое он отправился вскоре после того, как впервые услышал приказ, казавшийся теперь намеренно жестоким и мрачным, словно Бог решил сыграть с нашей семьей злую шутку; глупое тщеславие таланта. Когда мы закончили, папа выглядел так, словно у него с плеч свалилась как минимум часть того невидимого груза, который столько времени пригибал его к земле. Осторожно поднимая с пола свежезагрунтованные холсты и держа их прямыми ладонями за боковины, он по одному уносил их в мастерскую и ставил вдоль стен на те же места, где они были раньше, а мама следила за ним с верхней ступеньки чисто вымытой лестницы. Сквозь распахнутую дверь ей были видны выстроившиеся в ряд квадраты и прямоугольники чистых холстов, которые словно ждали, чтобы на них написали что-нибудь новое, и, глядя на них, мама улыбалась – так, во всяком случае, я подумал, когда по комнатам нижнего этажа пронеслась волна тепла, согревшая наши лица неизбывной памятью о ее поцелуях и прикосновениях, шевельнувшая тончайшие волоски на наших шеях и заставившая нас, отца и сына, беспомощно переглянуться и осознать наконец, что мы стоим посреди убранного дома, в который она решила вернуться.

В шесть часов мы отправились пить чай в кафе. Идея исходила от папы и показалась мне замечательной. До сих пор помню, как я изо всех сил работал ногами, стараясь не отстать от него, помню теплый летний вечер, полный желтого мерцающего света и птичьих песен. Днем мог идти ливень или моросить дождь, но ближе к вечеру лето возвращалось в наш зеленый пригород, и люди выходили из домов с собаками на поводках, на твердых утоптанных лужайках затевалась игра в футбол, на автобусных остановках появлялись стайки девчонок, а мальчишки с сумками для гольфа или теннисными ракетками налегали на педали велосипедов, поднимаясь по склонам холмов, где стояли их дома, или болтались у травяных газонов, болтали обо всем и ни о чем или наподдавали ногами маргаритки в томительном ожидании, пока невероятный, кажущийся вечным свет августовского вечера опустится к самой земле и поблекнет, растает до завтра.

Прямо от нашего дома, на виду у всех соседей, папа сразу свернул к верхней дороге, за которой лежали зеленеющие поля.

– Когда-то там была маленькая деревенька, – объяснил он мне. – А теперь этот чертов город добрался даже туда! И тем не менее… – Он говорил, не поворачивая головы, и по-прежнему шагал очень быстро, словно стараясь оставить свою неуклюжую шутку как можно дальше в прошлом. – Там и выпьем чаю, хорошо?