Нейл Уильямс - Четыре письма о любви

Сам я был слишком взбудоражен, чтобы спать. Я боялся, что папы нет в поезде, и в то же время боялся, что он здесь. Что мне делать в том или в другом случае, я не представлял, и в конце концов мне пришло в голову, что все как-нибудь разрешится само собой. В крайнем случае, думал я, сработает магия самой поездки – ее новизна, простодушная наивность, с которой я отправился в путь, мое желание начать жизнь заново и все такое прочее. И, откинувшись на спинку сиденья, я снова стал смотреть в окно. Поезд пересекал уже центральные районы страны – безграничные зеленые равнины чередовались с отлогими холмами, а на горизонте вставали горы, вершины которых были окрашены в голубое под цвет небес. Коровы на лугах были неподвижны, словно неотъемлемая и неизменная часть пейзажа. Ощущение пространства, его необъятность и прозрачность притягивали меня к себе – мне хотелось пробежаться по летней траве, присесть или даже прилечь, ощущая ее едва уловимый свежий аромат.

Чем дальше на запад мчался поезд, тем более уединенным, первозданным казался ландшафт за окном и тем выше – небо. Колесный ритм усыплял, гипнотизировал; какое-то время спустя мелькающие за окнами картины безмятежности и покоя превратились в одну бесконечную, плавно разворачивающуюся перед моим взором гигантскую панораму, и я подумал, что в десяти вагонах от меня, в голове поезда, на нее неотрывно глядит и мой отец.

Два часа пролетели будто во сне. В Лимерике нужно было пересаживаться. «Пересадка, пересадка!» – гудел кондуктор, шагая сквозь табачный дым и привычным толчком ладони открывая пару окон, которые закрыли два замерзших священника.

С поезда я сошел последним – перед этим я долго мешкал в тамбуре, выглядывая из дверей, чтобы бросить взгляд вдоль состава. Наконец я выскользнул на платформу и бросился к одной из подпиравших крышу колонн. Колонна испуганно вскрикнула, но это оказалась всего лишь моя соседка по вагону, которая, крепко прижимая сумочку к груди, показалась с ее противоположной стороны. Я пробормотал извинения и поскорее спрятался.

Пересадки на Эннис ждали всего человек сорок – в основном это были сельские жители, которые сгрудились у края платформы. Я высматривал папу, но его не было – или я его не видел. Наконец с дальней стороны станции показался старенький локомотив, который медленно приближался, таща за собой три деревянных вагона. Он пыхтел и тяжело вздыхал, наполняя воздух запахом мазута. Из окна локомотива выглядывал чумазый машинист; сверкая белозубой улыбкой, он на наших глазах сотворил маленькое чудо, остановив состав у платформы. «Да ему сто лет в обед!» – неодобрительно заметила себе под нос маленькая пассажирка в пальто и, подняв сумочку повыше, устремилась к вагонам, спеша занять свое место. Я тоже выбрался из своего укрытия за колонной и уже занес ногу на ступеньку вагона, когда вдруг увидел папу – высокую, худую фигуру с объемистым рюкзаком и развевающимися седыми волосами, которая появилась из комнаты ожидания и нырнула в поезд. У меня отлегло от сердца. Он здесь. Мой отец здесь. Папа так боялся пропустить пересадку, что не посмотрел ни налево, ни направо и не заметил меня, хотя я стоял на самом виду. Поднявшись в тамбур, он прошел в первый вагон и сел, а еще через минуту поезд тронулся, и мы поехали дальше под новую песнь колес.

Папа был в поезде.

Я стоял в проходе между вагонами и чувствовал, как в желудке ворочается маслянистый комок. Под ногами покачивалась железная плита пола, и я поднимался и опускался вместе с ней. Думать я не мог, точнее, не мог думать ни о чем определенном – множество обрывочных панических мыслей кружилось у меня в голове, и я никак не мог остановиться на чем-то одном. Что мне делать дальше? Что сделает папа? Что он скажет? Должен ли я подойти к нему, как только мы прибудем на станцию назначения? Вдруг он велит мне немедленно возвращаться домой? О чем он думает сейчас, сидя меньше чем в сорока шагах от меня в поезде, который мчится через весь остров, с каждой минутой все больше удаляясь от дома, где, как ему казалось, он оставил своего сына наедине с призраком матери?..

Я прислонился к стенке вагона и сползал по ней, пока не сел на пол. Может ли быть, что он вообще не думает о прошлом, спросил я себя. Что, если он уже отбросил все мысли о той, другой жизни, и теперь просто предвкушает тот короткий семидневный период, в течение которого он собирался запечатлеть на холсте природу западного побережья? Я этого не знал, но продолжал сидеть на полу, чувствуя, как на меня волнами накатывают то сомнения, то тошнота. Наконец два часа спустя локомотив громко засвистел, я поднял голову и увидел, что мы прибыли в Эннис.