Нейл Уильямс - Четыре письма о любви

Станция оказалась совсем маленькой. Поезда прибывали сюда только раз в неделю. Совсем рядом с платформой располагались загоны и стойла скотного рынка. Пассажиры, утомленные долгим перегоном, покидали поезд с заметным облегчением, тут же садясь в машины и автобусы или вливаясь в толчею и сутолоку провинциального городка. Вернувшись в последний вагон, я осторожно выглянул из тамбура и увидел, как сошел с поезда мой отец. Когда он пересекал узкую платформу, гулявший по платформе летний ветер подул сильнее, и ему пришлось немного притормозить, чтобы придержать холсты, прежде чем направиться к неприметной боковой дороге, ведущей прочь из города. Я выждал минуты три и последовал за ним. Папа, похоже, знал, куда идет, и шагал по проселку с теми уверенностью и целеустремленностью, которые пробуждались в нем в решающие моменты жизни.

Дорога, по которой мы двигались, шла сначала мимо стоящих в ряд домов, а потом потянулась вдоль какой-то высокой ограды. Укрыться здесь было негде, поэтому мне пришлось отстать примерно на полмили. На этом расстоянии папа выглядел как светлое пятнышко седых волос, как легкое движение распахнутого пальто. День был ветреный, солнце то светило вовсю, то скрывалось за летящими по небу облаками, да и самый воздух был каким-то другим. До побережья оставалось еще несколько миль, но я уже чувствовал близость моря, лежавшего впереди, – океана, который я еще никогда не видел. Время от времени папа вытягивал в сторону руку с поднятым большим пальцем, но ни одна машина не остановилась, чтобы его подвезти, да и он ни разу не повернул головы, чтобы взглянуть на нагонявшую его попутку, ни разу не сбился с ноги, продолжая идти своей размеренной, быстрой походкой. Эннис давно остался позади, а папа все шел и шел по обочине извилистой дороги, которая вела на север, опережая меня на один-два ее изгиба. Скоро я убедился, что папу все равно никто не подвезет, и отпустил его от себя почти на целую милю, полагая, что успею его нагнать, когда впереди покажется какой-нибудь поселок.

Мы шли к побережью весь остаток дня. За все это время папа остановился только раз. У невысокой ограды какого-то сада, в котором все кусты и деревья росли, наклонившись под какими-то немыслимыми углами от побережья – от дующих с океана свирепых зимних ветров, он снял ботинки и потер ладонями ступни. Из башмаков папа вытряхнул размокшие кусочки картонных стелек и, тут же вырезав новые из своих запасов картона, надел башмаки и двинулся дальше. Пока он переобувался, я успел сократить разделяющее нас расстояние, но потом остановился на том же месте, где и он, и съел три галеты из пачки, которую купил в лавке по пути. Дальше дорога сворачивала на запад и шла под уклон, и удаляющаяся худая отцовская фигура была мне хорошо видна. Я смотрел только на него; должно быть, только поэтому я не сразу понял, что на самом горизонте, за узкой полосой травы, на которой стояли какие-то белые фургоны, начиналось море.

Мы добрались до него еще через два часа. За это время небо успело покрыться по-вечернему темными облаками, ветер усилился, и белье, сушившееся на натянутых между фургонами веревках, хлопало и трещало, как праздничный салют. По морю ходили волны, и катившийся по моему лицу пот был соленым на вкус. Теперь мой взгляд то и дело отрывался от папиного силуэта, устремляясь к морю, к видневшимся вдалеке островам. Мне нравится думать, что я уже тогда ощутил их странное притяжение, не имевшее никакого отношения к отцу, испытал некое особое чувство, вызванное, быть может, многочасовой ходьбой, свежим морским воздухом и незнакомыми звуками, которое, однажды поразив меня новизной, свежестью и первозданной красотой западного побережья, не оставляло меня до конца жизни. Мне нравится думать, что я полюбил этот край с первого взгляда и что, едва увидев его с высоты холма, я сразу понял, что здесь должно закончиться наше путешествие. Как бы там ни было, но когда в начинавших сгущаться сумерках папа перешагнул через невысокую ограду из двух ниток колючей проволоки и свернул к узкой береговой полосе, я последовал за ним в лабиринт извилистых тропинок, петлявших между поросшими пучками жесткой травы прибрежными дюнами.

Когда я добрался до кромки прибоя, папа уже разделся догола. И пока он, с трудом преодолевая сопротивление накатывающей на берег воды, входил в грохочущие волны, бившиеся в его втянутый живот и узкую грудь и окатывавшие его холодной белой пеной, пока он то ли в гневе, то ли в экстазе выкрикивал что-то неразборчивое, я торопливо сбросил с себя одежду и, сбежав по склону дюны вниз, ринулся в воду следом за ним, чтобы помешать ему утопиться в незнакомом, злом океане.