Нейл Уильямс - Четыре письма о любви

Никлас прошел вдоль берега уже ярдов четыреста, и штанины его брюк промокли до колен, напитавшись плещущимися вокруг ног волнами. Конверт он держал высоко над головой, чтобы на него не попали соленые водяные брызги. Теперь Маргарет казалось, что он продолжает шагать по воде машинально и без определенной цели, но она достаточно много знала об изобретательности чувств, чтобы не отставать; она не сомневалась, что любовь Никласа была вполне способна одарить его всеведением или послать ему озарение только для того, чтобы не погаснуть, не умереть самой. Маргарет не удивило бы даже, если бы любовь наделила молодого человека способностью находиться в двух разных местах одновременно; так Никлас, за которым она следовала, вполне мог оказаться вовсе не тем Никласом, который написал Исабель четвертое письмо. И, не решаясь остановиться ни на одной из возможностей, которых могло оказаться гораздо больше, чем она только что вообразила, она продолжала упрямо печатать на влажном песке свои маленькие следы, спустив с поводков оскаленных псов своего материнского желания спасти дочь. Но когда Маргарет увидела, что Никлас – все так же вброд – движется к горчично-желтой лодке Шеймаса Бега, она поняла, что проиграла. Казалось, песок цепко держит ее за ноги: она могла идти, но не могла сдвинуться с места, как бывает в сновидениях влюбленных, которым никак не удается соединиться. Она видела, как Никлас окликнул выгребавшего в море рыбака и, стоя по пояс в воде, сказал Шеймасу несколько слов и протянул конверт. Потом лодка уплыла, и Маргарет почувствовала вокруг себя странную пустоту, а Никлас, словно испустив долгий вздох облегчения, наконец-то позволил себе упасть в волнующуюся морскую воду.

И наступил конец.

Если только такая вещь, как конец, вообще существует. Если только когда-нибудь наступает миг, когда нет больше ни страсти, ни желания, когда история останавливается, и нет ни горя, ни разочарования, ни старости, ни смерти. На самом деле значение имеет не финал, а сам сюжет, ибо мир в конечном итоге устроен достаточно просто. Даже самый изощренный замысел, самые дикие случайности, самые непредставимые совпадения всегда являются лишь безупречно подогнанными шестернями, вращающими одно-единственное гигантское колесо.

Во всем есть смысл, во всем есть значение, думал промокший до нитки Никлас, выбираясь из моря и ложась на белый песок. Детали подогнаны безупречно, и одна цепляется за другую, сказал он вслух и расхохотался. Смех вылетал изо рта, как белые атласные ленты, но его это вовсе не удивило.

Потом Никлас повернулся к морю и увидел, что лодка, увозящая его любовное послание к Исабель, превратилась в едва различимую точку на горизонте. Это было его четвертое – и последнее – письмо о любви.

– Amor! – произнес он, желая наполнить звучанием этого слова весь воздух над островом, и попытался представить, какой путь предстоит проделать его письму. Никлас не знал, что предыдущие три сгорели в кухонной печке, и громко смеялся, глядя, как его послание несется в сторону Голуэя, – смеялся и не слышал, как гулко вторит ему отец, который незаметно подошел и вытянулся на песке рядом с ним. Если и после этого письма она не приедет, думал Никлас, значит, он ошибся. Но она приедет.

– Она приедет, потому что приедет, – сказал отец, но Никлас снова его не услышал, и только для Маргарет Луни, стоявшей в сотне ярдов от них, эти слова прозвучали достаточно внятно, и она ощутила еще один острый приступ страха и безысходности.

– Да, она приедет, – сказал Никлас вслух. – Приедет, – повторил он и вдруг понял, что это случится просто потому, что так устроен мир, а вовсе не потому, что таким мы его спланировали, и что все в нем идет не так, как нам представляется; что мир развивается по своим собственным безумным законам, преодолевает крутые повороты и спотыкается об острые камни каждодневных горестей и бед, чтобы в конце концов подойти к конечному пункту, в котором Никлас Кулан лежит на мокром песке и знает, знает абсолютно точно, что ему суждено любить Исабель и что законы Бога и любви – одни и те же.

Да, она приедет.

Он лежал рядом с отцом и смотрел, как над ним медленно вращается западное небо и как беспрерывно и легко то смыкаются, то плавно расходятся полотнища голубоватого воздуха. Потом к ним подошла мать – подошла и тоже опустилась на песок. Они не выбирали это место специально, но по какой-то неведомой причине оно оказалось тем самым местом, где их смог увидеть Мьюрис Гор, который, взобравшись на детский стульчик, пытался вывинтить один из двух шурупов, удерживавших на стене картину Уильяма Кулана. Шуруп поворачивался, но из досок не выкручивался. Почти пятнадцать минут Мьюрис тщетно нажимал на отвертку, и только когда от усталости у него начали подгибаться колени, до него наконец дошло, что шуруп не поддается не просто так, а в силу неких законов, лежащих далеко за пределами естества. Сунув отвертку в карман, он слез со стульчика и прислонился к столу, чтобы перевести дух, и только тут впервые заметил, что на самом деле перед ним вовсе не морской пейзаж, как он всегда думал, а портрет какого-то очень старого человека. Мьюрис даже несколько раз моргнул, надеясь, что наваждение исчезнет, но оно не исчезало, и он был вынужден присесть, потому что его не держали ноги. А потом он рассмеялся. Он смеялся и смеялся, и никак не мог остановиться.