Нейл Уильямс - Четыре письма о любви

Любовь не проходит, она просто меняет форму. Например, она может изменить форму, когда натыкается на препятствие, которое ей не поддается. Таким препятствием для любви Никласа стало непонятное молчание Исабель – отсутствие писем и вообще любых, даже самых слабых признаков того, что она хотя бы изредка о нем вспоминает (не говоря уже о том, чтобы ответить на его чувства). Это был даже не камень на пути – это была настоящая гора, выросшая посреди дороги; больше того, это было вполне внятное указание на то, что ему следует оставить любые надежды когда-нибудь ее увидеть, уехать с острова и вернуться домой, в Дублин, в надежде, что расстояние поможет обмануть память, а желание ослабеет со временем. Пустота и отсутствие новостей, ожидавшие его каждое утро, неизменное и твердое отторжение, на которое он натыкался, стоило ему открыть глаза и инстинктивно осознать, что письма снова нет, давно бы обратили в ничто любое другое чувство, но только не его любовь.

Сдаться самому было бы наивысшей глупостью.

Через три недели после возвращения на остров и через неделю после того, как он написал третье письмо, Никлас Кулан начал писать книгу об отце. Он чувствовал, что должен многое объяснить, да и сам Кулан-старший постоянно побуждал его к этому. Никлас работал за маленьким столиком, который он перенес в спальню, и каждый раз, когда в задумчивости ему хотелось провести рукой по волосам, его пальцы натыкались на высокий, гладкий отцовский лоб. Поначалу Маргарет решила, что Никлас пишет очередное письмо, однако, когда неделя прошла, а она так и не заметила, чтобы он попытался хотя бы приблизиться к почтовой конторе, ей стало ясно, что дело в другом. Подойти к двери и заглянуть в щелку она не осмеливалась, боясь вновь увидеть что-то нездешнее, иномирное, и укреплялась мыслью, что любовь Никласа медленно, но верно умирает. С мужем она на эту тему больше не заговаривала, опасаясь, что в ее присутствии Мьюрис может ненароком обрести способность к всеведению, и тогда он, конечно, сразу догадается о сожженных письмах. Ей оставалось только ждать, как повернутся события, и стараться не думать о темных пятнах, проступивших на тыльных сторонах ее ладоней, словно следы совершенных грехов.

Несколько теплых дней следовали один за другим, и остров был внезапно атакован роями мух. Они поднимались из щелей в скалах и колыхались в тепловатом воздухе, словно грязные газовые полотнища. Рыбацкие лодки у причала были сплошь обсижены ими, а островитяне не выходили из домов без кепок или головных платков, которыми они колотили насекомых направо и налево, молясь о том, чтобы поднялся ветер и унес их куда-нибудь подальше. Но море было неподвижно, солнце грело, точно весной, и мириады мух испещряли собой голубой задник небес или, беспорядочно мечась в воздухе, вереницей влетали и вылетали в двери и окна, стоило им только чуть-чуть приотвориться.

Единственным исключением был коттедж Горов.

Маргарет была первой, кто обратил на это внимание. Она слышала разговоры о мухах и в лавке, и на почте, она видела их повсюду и убивала одну за другой старой школьной тетрадкой, которую носила с собой вместо веера. Но когда Маргарет отворила калитку сада и вошла в свой дом, мухи почему-то за ней не последовали. Ей единственной на всем острове не нужно было держать двери и окна плотно закрытыми, но она все же закрывала их, чтобы никто из соседей не догадался: это чистота чувств Никласа удерживает мух на расстоянии. Иногда Маргарет все же пыталась убедить себя в том, что насекомых отпугивает то ли запах умирающей любви, то ли треск клавиш раздобытой для гостя Мьюрисом старенькой печатной машинки, днями напролет доносившийся из спальни в глубине дома, хотя солнце снаружи светило приветливо и ярко. Причин могло быть множество, но в глубине души Маргарет понимала, в чем дело.

В тот вечер, когда она впервые заметила отсутствие мух в доме, Маргарет наконец решилась намекнуть мужу, что Никласу пора уехать. Она больше не боялась, что, как только они выпустят его с острова, он тотчас отправится к Исабель. Его одержимость слабеет, думала она. Его страсть проходит, как проходят все мужские страсти, – говорила она себе, как говорят о попавшем в ботинок камешке: мол, неудобно и неприятно, но ничего не поделаешь. Да и продолжать удерживать Никласа в доме, казалось Маргарет, – к несчастью.

– Отдай ему картину, и пусть едет в свой Дублин, – торопливо шептала она сидящему на кровати мужу, стаскивая с его ног пропотевшие носки.