Сергей Комяков - Запрещенная Таня

— И что?

— И все нормально. Напишу. Получу такую корочку. Мы поженимся. И переедем в Новую Москву, куда вы приедете один раз.

— Два! — засмеялась Вика, — один раз на новоселье, а второй раз когда-нибудь!

— Вот такие вы подруги, — усмехнулась Танюша.

Вика высунула язык и надула щеки:

— А ты еще дальше езжай. В Ярославль. Или в Тамбов. Мы тогда вообще к тебе не приедем.

— Даже на новоселье?

— Даже на новоселье.

— Беееее, — скривилась Танюша.

— А тебе многого еще строчить? — поинтересовалась Вика.

— Нет. С Сергеем Васильевичем мы уже все обговорили. Он в общих чертах все утвердил. Поэтому принесу ему уже готовый текст. Он его подпишет. И все.

— Что все? — не поняла Вика.

— Все — свобода.

— Ура! — закричала Вика и подпрыгнула в кресле, — тогда —то ты к нас вернешься. Правда, ненадолго. До своей Новой Москвы.

— Ну, ладно, — отмахнулась Танюша, — с этой Новой Москвой еще ничего е решено. Павлик ищет варианты.

— А это хорошо, — быстро сказала Вика, — ищет, значит любит. Но с Египтом вы окончательно решили?

— С Египтом да. Ни мне, ни Павлику большего и не надо, — пожала плечами Танюша, — потом еще усеется. А летом так дел много будет. Мы до свадьбы решили слетать.

— До свадьбы? — недоуменно протянула Вика.

— Ага. До свадьбы. Даже до защиты диплома. Устали. И он, и я. Я диплом допишу. Он десять дней отпуска получит. Тогда и слетаем, отдохнем, а потом опять в круговерть. После Египта, буду диплом защищать, и свадьбу будем делать.

— Ну и хорошо, — покачала головой Вика, — тогда чмоки, чмоки подруга, до твоего возвращения из Египта.

Танюша поняла, что напоследок остался самый жесткий кусок. Который надо было прожевать. Или надкусить. Или хотя бы решиться куснуть.

Это был Ленин.

Надо было завершать тем, с чего Бертольц начала свое творчество — с Ленина. С ее юношеских стихов о первом советском человеке. Надо даже было не понять его, а определить свое мнение к нему. Ленину. Краеугольному камню советского мира, как спошлил бы Тарантино.

Для Танюши Ленин был муляжом из специально построенного для этого срама Мавзолея. Там лежал он. В темной нише. В старомодном, специально сшитом костюме. Лежал как основатель, как венец и как конец советской власти.

Сейчас в информационном веке посмотреть на труп Ленина в Интернете было быстрее и проще, чем идти на двадцать раз охраняемую Площадь.

Ни дед, ни папа ничего никогда не говорили о Ленине. Танюша еще в десятом классе изучила библиографию дедушки и не нашла в ней даже статьей об Ильиче. Всех книг деда она не читала, но была уверена, что в них нет ничего про основателя пролетарского государства.

Ленин пролетел через жизнь их семьи, счастливо не задев никого. А будь ее семья из другого теста, то Танюша никогда бы не поняла, что столкнулась с советской властью. Миновали бы ее воспоминания о блокаде Ленинграда, голоде, холоде, расстрелах и пытках. Как была она, так и осталась бы счастливой и наивной молодой козочкой из прораставшего поколения поздних девяностых.

И хотя, во многой мудрости много печали, как-то скучно жить без этой печали.

Наверное, скучно будет жить и без Ильича. Когда его, наконец, закопают. А в Мавзолее загорится яркий свет и откроется музей большевизма. Однако, пока на это надежды не было. Не верилось, что наша власть возьмет да и закопает Ленина. Как положено, с музыкой и речами. Торжественно. А не как Сталина. Которого зарыли ночью двумя десятками солдат, а командовал ими вечно покорный партии маршал Конев.

Нет, эти — нынешние все оставят «будущим поколениям». Долги, кредиты, разруху. И труп Ильича. Он какой-то фетиш. Это та самая девочка Андрея Платонова на могиле, которой построен новый мир. Мир без аннексий и контрибуций. «А вот с аннексией ты поосторожнее», — улыбнулась своим мыслям Танюша.

Татьяна посмотрела на коробку с папиросами. Все. Был последний мужчина. А вот и последняя папироса. Милейшая Зоя Тихоновна — врач Переделкино настоятельно не рекомендует курить. Она бы и запретила, будь Татьяна лет на двадцать моложе или будь у нее какие-нибудь шансы. А так просто и ясно:

— Ну, пожалуйста, не курите милочка. Если не жалеете себя. То пожалейте меня.

«Ей и так много возни со мной, — печально подумала Татьяна, — зажилась я. Даже для нее».

Странно, что от жизни не осталось даже окурков. Плоская, но такая приятная метафора: конец жизни — конец папиросы. А вот и нет. Конец ее жизни сосем, не означает конца папиросы. Они вот здесь, лежат себе спокойно, и ничего их не тревожит, эти несчастные наполненные табаком обертки бумаги. И когда она умрет, то их это тоже не потревожит. И мало кого потревожит.