Валерий Поволяев - Три дочери

– Не был. Представь себе, не был. Все связисты по три раза сменились – порубило всех, а его даже не поцарапало, – Мосолков громко, со вкусом рассмеялся, словно воспоминание о связисте Барабашкине доставило ему удовольствие.

– В каждом полку был свой Барабашкин, – сказал Савченко.

Мосолков перестал смеяться.

– Значит, так, – произнес он деловым тоном, – теперь мы знаем, где искать искомое, – Мосолков поднял указательный палец и попробовал им воздух: крепок ли, хорош ли? Лицо его было довольным – появилась надежда на реванш, то сладкое победное чувство, которое еще три минуты назад было загнано невесть куда, в закоулки души. – Следующих красавиц мы ни за что не упустим и никому не отдадим, даже генералу. Итак, Юра, поступаем как солдаты – первых же берем в плен… Договорились?

– Договорились.

На лице Мосолкова появилось досадливое выражение. Он вспомнил всех девушек, возникавших на «смотровой площадке» – всех по очереди, самых разных, но таких желанных, – и выражение досады, родившееся на его лице, сделалось еще более прочным.

– Это надо же – так лопухнуться! Мы бы уже давно могли прописаться на седьмых небесах… А что происходит вместо этого? Тьфу! – Мосолков хлопнул ладонью о ладонь. – Первые же появившиеся дамы – наши. И никаких вторых. Никаких колебаний и слюнявых рассуждений. Не то мы в нашу меблирашку вернемся ни с чем. А бабка-то права – тут действительно плешка, на которую слетаются эти самые, – Мосолков выразительно пощелкал пальцами, – эти самые! Не обманула нас с тобою дворянка, напрасно мы с тобою на нее грешили. – На Мосолкова словно бы накатило что-то: он говорил, говорил, говорил, его невозможно было остановить. – Возьмем первых же, кто бы они ни были, даже если придут в черных матросских бушлатах, – Мосолков набрал в грудь воздуха и опять обрел генеральскую осанку, стал богатырем. – Только так, майор. И чтобы их было двое. Обязательное условие – двое!

Тут на них двое и выплыли. Как в плохом литературном произведении, не имеющем счастливого конца, – а Мосолков считал, что все книги должны иметь счастливый конец, нечего страдать читающему народу, народ и так намаялся, – и не в литературе, а в жизни, – Мосолков даже зажмурился, хотел отработать задний ход, но отрабатывать назад было поздно… Да и договор был дороже денег.

На облюбованной плешке возникли две женщины. Но что это были за женщины? Они никак не походили на тех, что появлялись раньше – тех отличала некая зримая беспечность, легкость, непотревоженность душ, что хорошо просматривалось и в походке, и на лицах, и в глазах – на всем лежала именно эта печать; появившиеся на гостиничной плешке женщины были усталы и костлявы, почти напрочь лишены биения жизни.

В их облике виделось только одно – покорность. Как у лошадей, которых опускают в шахту, в темень для того, чтобы выполнять лишь одну работу – ходить по кругу, вращая ненавистный ворот подъемника.

Ступив на плешку, эти женщины словно бы сами для себя пересекли некий порочный круг, сделались покорными, застыли – и впрямь те лошади, которых опускают в шахту.

– Отступать не годится, – произнес Мосолков внезапно увядшим голосом, – раз договорились. Пошли!

Женщины были похожи друг на друга, словно сестры, но они не были сестрами. В красных натруженных руках, ошпаренных каустиком, который часто применяли дома при стирке белья, они держали по авоське – простенькой, приобретенной на рынке выцветшей сеточке, из авосек торчали мочалки – одинаковые, из лыка, что у первой женщины, что у второй, в линялые полосатые тряпицы было завернуто мыло – у каждой по одинаковому куску, полотенца покоились в промокших газетных кульках.

– С легким паром! – стараясь нагнать в голос побольше веселости, рявкнул командным басом Мосолков, Савченко даже не предполагал, что у майора может быть такой бас, – видать, действительно носить Мосолкову на своих погонах большие звездочки, в следующий миг Мосолков понял собственную неуклюжесть и галантно шаркнул подошвой сапога по асфальту. – Добрый вечер, девушки!

Та, что была постарше, с усталыми, обведенным синевой глазами, скупо улыбнулась:

– Ладно, чего слова впустую тратить? Пошли! – придвинулась к Мосолкову, тот перехватил ее авоську и они ушли, даже не оглянувшись на Савченко, сделавшегося неожиданно беспомощным, чужим самому себе.

У него возникло чувство некой ущербности, стыда и одновременно боли – так, наверное, чувствует себя человек, ни с того, ни с сего очутившийся на улице голым: надо бы какой-нибудь тряпицей прикрыть срам, а у него даже носового платка нет… Он стоял на месте, словно бы приклеенный к асфальту и старался не смотреть на женщину, находившуюся рядом с ним. Впрочем, он не видел не только ее – не видел никого и ничего, для него перестали существовать и люди, и город, и машины, он вдруг очутился в чужом, словно бы безвоздушном пространстве, в ином измерении – он был один в чистом поле.