Валерий Поволяев - Три дочери

– Пусть будут точки счета, мерки эти, – один ведь хрен, – пусть они будут разные, – Мосолков в неожиданной тоске повысил голос: – Так мне хотелось после всего вчерашнего выпить, ты представить не можешь, но не поднялась рука, чтобы разбудить тебя. Плохо мне было!

– И мне было плохо!

Замолчал Мосолков, замолчал Савченко: все, что они произносили, было, в конце концов, пустое – пустые мысли, пустые слова. На слова хлеба не купишь, к делу их не подошьешь, Фросе и ее подруге, чьего имени Савченко не знал, а Мосолков его не сообщал, не поможешь, – так и будут они тянуть свою лямку, издеваться над собою, пока не вытянут детей, а сами не ступят на край могилы…

На улице стояла осень. Громкая свежая осень, первая после войны. Радоваться бы ей, но вместо этого у двух военных людей сдавливало грудь от давящей боли, сердце теснила сильная, не имеющая выхода тоска.

Вот они и побывали в Москве, вот и окунулись в бурную столичную жизнь. Мосолков мял рукой нос, тер глаза, ощупывал свое лицо и отводил от Савченко взгляд, а Савченко отводил взгляд от Мосолкова.

Вставать им не хотелось, не хотелось выходить на улицу, на люди, не хотелось видеть Москву, а вставать надо было – им надлежало явиться в военное управление для следующей отметки.

Впереди были годы сорок шестой и сорок седьмой со знаменитой денежной реформой, впереди была отмена карточек, кооперативных цен, прочих штук, рожденных войной, впереди был год сорок девятый, потом пятьдесят первый и пятьдесят третий, но наши герои их еще не ощущали – все это было впереди, за горизонтом. Это пока не видно.

Впереди была жизнь.

Ну, а то, что осталось позади – уже не вернется. Ни Фрося, ни подруга ее, ни лохматый инвалид в самодельной тележке, ни близнята.

Но вот только как быть с памятью? В памяти ведь все это осталось.

Из исследований доктора исторических наук Бориса Миронова.