Валерий Поволяев - Три дочери

Закрыл глаза от подкатившей горечи и его повело, повело в сторону, закрутило словно в вихре, он вытянул руки, чтобы не упасть и прислонился спиною к столбу.

Так стоял до тех пор, пока из темноты не выплыл длинный, хорошо освещенный, двухвагонный, везущий в себе жизнь трамвай.

Пассажиров было немного – трамвай делал неподалеку круг и не успел подобрать весь припозднившийся люд, посереди первого вагона стояла молодая кондукторша с сумкой и что-то объясняла двум фезеушникам… Савченко благодарно улыбнулся всем им – трамваю, фезеушникам, кондукторше – наконец-то жилая льдина приплыла к нему, одинокому полярнику… А может, его имя – Ной?

Он пришел в гостиницу, заляпанный грязью по самые колени. Седенькая, похожая на кубышку бабуля, сменившая давешнюю очкастую старушку, влезшую в их жизнь с ненужными советами, пустила Савченко только на порог, дальше не пустила, вынесла мокрую тряпку:

– Оботрись, родимый! Извозюкался-то как! Ты чего, товарищ, на войне снова побывал, что ли?

Не хотелось ничего говорить старушке, но не говорить было нельзя и Савченко, стараясь нагнать в голос побольше бодрых светлых красок, проговорил:

– Война – не война, бабуля, а полевые учения состоялись.

– Это какие же такие учения?

– Полевые, бабуля. Что касается остального – военная тайна!

– Военная тайна, военная тайна, – проворчала кубышка, оглядела критически сапоги майора и смилостивилась, впустила в вестибюль: все-таки перед ней находился майор, офицер, так сказать, – старший, если бы был капитан, однопросветный командир – ни за что бы не впустила… Старуха разбиралась в званиях превосходно.

Мосолков еще не вернулся. Савченко быстро разделся, улегся под одеяло и тут же отключился, ухнул в тяжелый унылый сон, – так и не услышал, когда появился напарник.

Утром проснулся – Мосолков лежит на своей кровати носом вверх, видом потолка любуется. Поняв, что Савченко проснулся, Мосолков повернулся набок, спросил скучным хриплым голосом:

– Как поход?

Савченко не сдержался, поморщился: ох, эта прямолинейность переднего края, обязательно подавай сведения! Молча выпростал из-под одеяла руку, показал два пальца. А чтобы Мосолков не спутал этот жалкий жест с общеизвестной «викторией», пояснил:

– Два балла!

– У меня хуже! – мрачно проговорил Мосолков и показал один палец. – Вляпался в такое, что хуже не придумаешь.

Догадка промельком пробила Савченко, он разжевал какую-то пакость, очутившуюся на зубах, спросил:

– А что такое «хуже»?

Мосолков рассказал. У него все было так же, как и у Савченко, почти все повторилось, только детей в той семье оказалось не двое, а трое, но количество ртов не меняло сути… Лицо Мосолкова было угрюмым, бледным, странно неподвижным во время рассказа – чувствовалось, что Мосолков переживает вчерашний поход больше и острее Савченко, и Савченко ощутил жалость к соседу.

Стало понятно, что после случившегося долго придется искать успокоение, мир, природу, деревья, имена однополчан, собственное детство, боевое прошлое, все, что составляло и составляет жизнь, да и то после такого мощного удара человек слишком долго топчется, не решаясь сделать шаг вперед, к очищению, путая это очищение с чем-то иным, с дальнейшим падением. Мосолков пострадал больше, чем Савченко.

– Пришел я в гостиницу, хотел тебя разбудить, да пожалел, – сказал Мосолков, – спал ты крепко и сладко, не то, что я, грешник…

– Я такой же грешник, как и ты, – голос у Савченко сбился, он закашлялся.

Настала очередь Савченко рассказывать. Он стал рассказывать и словно бы ухнул в провальную пустоту, понял, что увиденное не скоро отступит от него. Внутри все сжалось в комок, сделалось холодно и Савченко, превращаясь в маленького человечка, стремительно полетел вниз, благополучно приземлился на твердой площадке и с удивлением посмотрел оттуда на самого себя. Большой Савченко не понравился Савченко-маленькому. Мосолков покрутил нечесаной головой, привычно помял пальцами нос и проговорил удивленно-сдавленным голосом:

– Надо же!

– Задумываем мы одно, а получается совсем другое, не по тому рецепту, – печально произнес Савченко, – иногда не просто другое, а третье, совершенно противоположное. И не все зависит от нас самих… Выходит, что беда и счастье расположены на одной полочке. Все зависит от точки отсчета.

– Даже мы с тобою: на что уж одним целым стали, а точки отсчета у нас разные.

– Не путай точку отсчета с точкой счета.