Валерий Поволяев - Три дочери

Мысль о том, что на него нападут, разденут и отберут бумажник, где находятся не только деньги, но и документы, пропавшая было в подъезде, удивившем его своей чистотой – разбойники ведь подъезды свои в чистоте никогда не держат, поскольку промысел их грязный и грязь для разбойника родная стихия, – возникла вновь в Савченко.

Он неловким гусиным шагом проследовал за Фросей в конец коридора, стараясь не смотреть по сторонам. И все же заметил двух женщин в бязевых халатах, схожими с больничными, жаривших что-то на больших керосиновых плитках, мальца, сидевшего на эмалированном горшке там же, на кухне – к ароматам еды малец с удовольствием добавлял свой, засек открывшуюся дверь и в ней любопытствующего школьника с серьезным бледным лицом, а за его плечами – радостно улыбающуюся бабусю с пустым розовым ртом – у нее не было ни одного зуба.

Почувствовав состояние Савченко, Фрося произнесла без всякого выражения, никого на ходу не замечая:

– Здесь все свои. Не стесняйтесь и не обращайте внимания, что бы вы ни увидели. Ладно?

Легко сказать, не обращайте внимания, а на деле? Из-под сапога вылетела опорожненная консервная банка, заскакала, словно живое существо по полу.

– Кошачья, пустая, – пояснила Фрося, – ничего страшного, – засмеялась чуть слышно и от этого смеха Савченко стало немного легче. – Кошка не обидится.

У него вдруг возникло чувство, что с Фросей он был знаком ранее, чуть ли не с поры детства, только в детстве своем он был маленьким, щенком, требующим защиты, а Фрося уже была взрослой, усталой и старой, как сейчас, она за прошедшие годы никак не изменилась, – изменился сам Савченко, опасения насчет того, что его разденут и обчистят, прошли вторично и Савченко вернулся из некой холодной пустоты, из которой он наблюдал за самим собой и краснел, как мальчишка, – в реальность.

Если раньше, у гостиницы «Москва», а потом по дороге на рынок он стеснялся Фроси, то сейчас перестал стесняться – наверное, так же бы он не стеснялся своей старшей сестры.

Комнатка, в которой жила Фрося, была небольшой, как, скорее всего, и все комнаты в этом бараке, тут все походило на птичьи клетки; в комнате имелось два окна и днем, надо полагать, было светло, но сейчас сквозь задернутые ситцевые шторки в комнату сочилась серая предночная мгла, а лампочка под самодельным, сшитым из того же занавесочного ситца абажуром, была слабой: электричество стоило денег и Фрося экономила его.

– Садитесь, – предложила Фрося майору.

Мебели в комнате было мало: прямоугольный стол, застеленный чистой, хорошо выстиранной скатертью, фанерный шкаф с легкой трясущейся дверцей, два стула и диван, неожиданно роскошный для простенькой обстановки: кожаный, с двумя пышными валиками и пухлой, словно бы накачанной воздухом спинкой, тщательно, на манер огородных грядок, простроченной швейной машинкой.

Савченко направился было к дивану, но остановился: на диване, прикрытые темным, в тон коже одеяльцем, спали две белоголовые, с коротенькими прямыми волосиками, девочки. Савченко кашлянул в замешательстве: он не знал, как быть? Может, развернуться на сто восемьдесят градусов и покинуть этот барак?

И вновь ухнул в пустоту – свою собственную, душевную, остался там один и начал рассматривать самого себя со стороны, ему было интересно – как же он поступит? И как поступит и будет вести себя Фрося?

– Садитесь на стул, – сказала ему Фрося.

– А это… – шепотом, неотрывно глядя на беловолосых девчушек – наверное, близняшек, – спросил Савченко, оглянулся испуганно: вспомнил, что Фрося еще у гостиницы проронила несколько слов о муже. Но выходит, у нее имеется не только муж?

Так и есть…

– Это мои… любимые, – ласково, окончательно оттаявшим голосом проговорила Фрося, – Катюшка и Надюшка.

– Рано еще спать-то, – проговорил Савченко и сам удивился тому, что произнес. Разве он специалист по детям, по детской жизни и детским снам? Он специалист только по собственному детству, а это и общее детство две большие разницы, как говорят в Одессе… Засек, что другой Савченко, нырнувший в пустоту и сделавшийся маленьким, совсем маленьким, укоризненно покачал головой.

– Набегались девчонки, – пояснила Фрося. – Да потом они привыкли рано ложиться. Рано ложатся – рано встают.

Она повесила авоську на гвоздь, вбитый в дверь – не стала из нее доставать ни мочалку, ни мыло, села на стул, устало свесила руки, сняла с себя кофточку и осталась в новенькой, затейливо сшитой блузке, которая, впрочем, не могла скрыть ни ее худобу, ни вздутых жил на шее и мужских ключиц. Вздохнула шумно, горько, бросила взгляд на Савченко, словно бы спрашивала. Что делать дальше?