Леонид Свердлов - Воля богов!

— Благодарю, — с поклоном ответил Аполлон.

— Не за что. Карать провинившихся и прощать раскаявшихся — моя прямая обязанность. Сам-то ты раскаиваешься, заговорщик паршивый?

Аполлон покорно опустил голову и тихо сказал:

— Раскаиваюсь.

— Это хорошо. Геру я уже простил, и тебя тоже, может быть, прощу. Испытаю и прощу. Дам тебе задание. Выполнишь — вернёшься на Олимп.

Аполлон изобразил на лице почтительность и внимание.

— А задание будет такое, — медленно и задумчиво заговорил Зевс, — оно как раз касается Ахилла. Знаю, что ты его не любишь, знаю, что он убил твоего сына и угрожал тебе. Потому и даю тебе такое испытание, чтобы проверить, насколько ты стал покорным. Фетида за сына опасается. Предчувствие у неё. А я дал ей слово защитить его от опасности. Вот и задание: позаботься о безопасности Ахилла.

Аполлон пожал плечами:

— Он и так в безопасности. Он неуязвим.

— Какой же ты всё-таки шарлатан! Морочишь людям головы в своём дельфийском прорицалище, даёшь невнятные советы, прогнозы, которые всегда можно повернуть хоть так, хоть по-другому, а сам-то ничего не знаешь! Не так уж он и неуязвим. Фетида, правда, хотела сделать его неуязвимым — в печь Гефеста опустила, но сама она обжечься боялась, держала его за правую ногу и её-то в огонь и не опустила. Так что правая нога в самом низу у него очень даже уязвима. Этого никто не знает — даже Гермес не обратил внимания, хотя это при нём было. Да и Фетида от волнения не заметила свою оплошность и ни о чём не догадывается. Но тебе-то, всезнайка, стыдно про своего врага такое не знать.

— Ах вот оно как, — пробормотал Аполлон.

Зевс нахмурился:

— Но ты сам не вздумай этим воспользоваться. Моё слово крепкое. Если с Ахиллом по твоей вине что случится — в Тартаре сгною!

— Я всё понял, — задумчиво произнёс Аполлон.

Гром прогремел среди ясного неба, молния озарила Олимп, и без того ярко освещённый заходящим солнцем.

— Ничего ты не понял! — повысил голос Зевс. — Усвой наконец, если рабство тебя ничему не научило: не твоё дело меня понимать! Твоё дело слушать и повиноваться.

— Слушаю и повинуюсь, — покорно склонившись, ответил Аполлон и, медленно пятясь, покинул Олимп.

Когда он ушёл, Зевс удовлетворённо потянулся и огляделся. Взгляд его остановился на ясновизоре. Экран был потушен, и в меди щита, как в зеркале, отразился могучий седой старик с окладистой бородой и всклокоченными волосами. В руке он держал сверкающий молниями перун, ноги его исчезали в тумане облака. Громовержец удовлетворённо кивнул своему отражению и пригладил волосы.

«Бог-одиночка, — подумалось ему. — Бог без лица… Ну уж нет, лицо у бога быть должно. Такое вот лицо».

Налюбовавшись собой, он включил ясновизор и велел показать Ахилла.

Тот сидел у себя в палатке на кровати и горько плакал. Фетида гладила его одной рукой по голове, а другой украдкой смахивала слезу. Было время, когда она строила честолюбивые планы, мечтала, что станет олимпийской богиней, а сын её будет величайшим богом. Но эти мечты остались в прошлом. Теперь она думала только о том, как уберечь Ахилла от надвигающейся на него беды. Фетида не знала, что это за беда и откуда она придёт, но сердце матери и разум богини подсказывали ей, что на этой войне с её сыном непременно произойдёт несчастье. Как защитить Ахилла? Надеяться на слово Зевса, обещавшего не дать его в обиду? Слово Зевса крепкое, но по-настоящему защищён лишь тот, кто не нуждается в защите богов. Спасти Ахилла могло только одно: если он перестанет воевать и заживёт обычной мирной жизнью, то, не попадаясь на глаза завистливым богам, проживёт до старости без бед и опасностей.

Раньше об этом и речи быть не могло: воинственный полубог не хотел и слышать ни о чём, кроме боёв, но после гибели Патрокла всё изменилось. Лишившись единственного друга, Ахилл впал в тоску, и война его больше не занимала. Он, правда, ходил в сражения, но без желания, только по необходимости, как на работу. Он уже не свирепствовал: смельчаков, нападавших на него, убивал, убегающих не преследовал. Он не торопясь бродил по полю боя со скучающим и отрешённым выражением лица. Троянцы от него разбегались, и вокруг Ахилла всегда было пусто. Даже на поле брани он выглядел потерянным и одиноким.

— Мама, — сквозь слёзы говорил неуязвимый полубог, — почему всё так? Почему другие герои совершали подвиги, помогали людям, защищали друзей, спасали красавиц и побеждали чудовищ, а я только и делаю, что убиваю, убиваю, убиваю? Убиваю тех, кто не сделал мне ничего плохого, — не врагов, не злодеев. Почему других героев все любили? Они находили друзей, куда бы ни пришли, верные спутники сопровождали их до самой смерти. А у меня был всего один друг, да и тот погиб. По моей вине. Меня мало кто любил, но всем им я принёс несчастье: когда я у Ликомеда от войны прятался, его дочка Деидамия меня полюбила, ребёнка от меня ждала, а я от неё сбежал, ушёл на войну; Ифигению из-за меня чуть не зарезали, её боги спасли, а я ничего не сделал; Дочку Бриса я в Фивах силой взял, мужа её и братьев убил, но она меня всё равно полюбила, а я её нет; Патрокл из-за меня погиб — я за друга столько троянцев убил! А ведь у них тоже, наверное, были друзья. А сегодня в бою против меня вдруг какой-то воин вышел. Долго мы бились, если бы я не был неуязвим — не раз бы погиб, но я победил. Стал снимать доспехи с трупа — гляжу, а это девушка. Молодая, красивая — если б я знал только… Но она уже умерла, я ничего сделать не смог. Этот гад Терсит стал надо мной смеяться: «Что, — говорит, — смотришь? Влюбился, что ли?» Сволочь! Я ему кулаком в глаз двинул, не знаю, жив ли он после этого. Нестор мне сказал, что эта девушка — Пентесилея, царица амазонок. Она недавно на помощь троянцам пришла, не знала ещё про мою неуязвимость, оттого и погибла. Сколько народу из-за меня безвинно пало, а я жив почему-то…