Владимир Ситников - Свадебный круг

Вера, резким движением ладони утерев глаза, ненавидяще прошептала:

— Не приходи! Я тебя прошу, не приходи! Тебе кажется, что это чуткость и доброта, а это — пытка. Неужели тебе не понятно?

Раньше бы он вспылил и ушел, а теперь и вспыльчивость, и гордость куда-то исчезли. Он стоял перед ней, колупая выбоину на больничном подоконнике, и продолжал путанно объяснять, что не может без них и что ближе, чем они, у него никого нет. И пусть Вера его простит, если может.

— Неужели, Верочка, у тебя даже капли прежнего чувства не осталось? — допытывался он.

— Давай договоримся раз и навсегда, — хрипло оборвала она. — Мы чужие люди. Ты не знаешь меня, я — тебя. — Лицо ее вдруг обмякло, губы некрасиво задрожали, расползлись, и Серебров почувствовал себя злодеем, палачом и мучителем.

— Ну, извини, извини, — покаянно проговорил он.

— Уходи, слышишь, уходи! — с ненавистью выдохнула она, судорожно ища в сумочке платок. Он побито вышел из больницы и по затопленной грязью улице побрел к Сельхозтехнике.

Через два дня он все-таки не выдержал и зашел в больницу с Буратино в руках. Когда он шагнул с солнцепека в затененный вестибюль, сбросившая дрему санитарка тряхнула головой и сочувственно протянула:

— Ой, жданной, дак уж выписали Танюшку. Уехали они, недавно уехали. Заходил рыжой учитель из Ильинского, который клубарем-то работал, дак он и увез. На мотоцикле с коляской был. Увез.

Серебров, выскочив из больницы, ужаснулся, как Вера решилась везти Танечку на мотоцикле?! Танечка простынет!

Он подогнал машину к автобусной остановке, потом к автостанции: может, еще удастся найти их? Но Веры нигде не оказалось. Дернул черт приехать этого Валерия Карповича! И вдруг Серебров вспомнил намек завроно Зорина. Этот хлипкий, золотушный, но веселый мужик сказал как-то, повязывая под шапку женский головной платок от простуды.

— Ты, Гарольд, ухо востро держи. Не прохлопай Верочку, а то за ней приударяют. Учителя тоже не промахи.

Серебров тогда лишь усмехнулся. А теперь понял, кто не промах в Ильинском. Валерий Карпович — вот кто. Сереброву никогда не нравился этот человек. Казались неестественными его повадки плохого драмкружковца. Здороваясь, он изображал рубаху-парня и с замахом хлопал встречного по руке. Говорил, встав в позу, что ему не дают ходу, что его зажимают. Окончательно осердившись на клубную работу, которая не приносила ему ни должного уважения, ни средств, ударился по оформительской части: малевал для колхозов плакаты, диаграммы, графики. Его кривобокие коровы и похожие на степных сайгаков овцы пестрели на всех придорожных и приконторских щитах. В глаза и за глаза колхозники называли Валерия Карповича Помазком.

Как-то Серебров, увидя его одиноко шагающим по дороге, остановил машину. Помазок был не то в плаще, не то в халате, испятнанном краской. Он нес фанерный, вроде этюдника, ящик на брезентовом ремне. На лице Валерия Карповича прибавилось веснушек — они, были словно брызги от сурика. В потускневших глазах светилась ожесточенность. Видно, и от Сереброва ждал он вредных вопросов, поэтому сразу объяснил:

— Отпуск у меня, а я работаю. Очень даже удивительно — почему, да?

— Да, удивительно. Что же ты себя истязаешь? — откликнулся насмешливо Серебров.

— А очень даже ясно. У меня ведь бабки-миллионерши нет, а мне надо «Жигуленка» или «Москвича» купить. Я этого в секрете не держу, надоело всю жизнь стоять на обочине с поднятой рукой и глотать пыль.

— Не поешь разве теперь? — спросил Серебров с деланным интересом.

— А-а, — махнул расстроенно Помазок покрытой чешуйками краски рукой. — Очень даже невеселое занятие.

Видно, пришел Валерий Карпович к неожиданному для себя выводу, что прозевал он что-то в жизни. Судорожно наверстывая потерянное, он работал в школе и брался преподавать все — от физкультуры до математики, соглашался, если за деньги, изображать Деда Мороза на детских елках.

«Неужели Вера, умная женщина, не понимает, что не тот человек — Валерий Карпович?» — мучительно думал теперь Серебров, ведя машину по дороге в Ложкари.

Ему стало до того нехорошо и тоскливо, что он остановил «газик» и вышел на обочину. Неподалеку свежо и умыто стоял лес. Стволы осин, толпившихся в подлеске, были зелены от молодой весенней силы, хотя в распадках еще по-зимнему гребешками тянулись снежные суметы. Невидимые пичуги так отчаянно и задорно пели, создавая свой неведомо как организовавшийся оркестр, что Серебров поразился: птицы знали толк в музыкальной грамоте. В небе дисциплинированно, углами, плыли гуси. Серебров проводил их взглядом и сел в машину. Он вдруг подумал, что не отдаст Веру Помазку и что должен поехать сейчас же в Ильинское. Не отдаст ни ее, ни Танечку. Чтобы расчетливый Помазок стал отчимом его дочери? Никогда!