Владимир Ситников - Бабье лето в декабре

О мастерстве и ремесле в литературе говорят охотно и много. Вспомните фонвизинского "Недоросля", где портной, шивший Митрофанушке кафтан, заявляет госпоже Простаковой, что самый первый портной шил хуже него. Опыта человек набирается от предшественников, а потом он сам его передает. Ученичество в ремесле благодаря учебе сокращается в сроках. А мастерство? Кто учил писать Льва Толстого или Тургенева? Тогда ведь не было Литинститута им. Горького, куда рвется нынешняя одаренная молодежь. Литинститута не было, а литература XIX века самая мощная, самая высокохудожественная, до уровня которой редко кто докарабкался из лучших писателей XX столетия.

Тут очень важна литературная среда и, так сказать, скрытый период созревания, когда писатель пребывает, как шелкопряд, в коконе своих творческих сомнений, мучений и открытий.

Мое школьное литературное окружение "кучковалось" вокруг рукописного журнала "У лукоморья", в ленинградском университете, где я учился на журналиста и переводчика чешского языка, ходил в студенческое литературное объединение, которым руководил наш земляк поэт Леонид Хаустов. Туда я осмелился представить на суд свою первую повесть о студентах "Ищу призвание".

Конечно, ничего не дает так много, как свой собственный горький опыт, первая книга, погрузившись в которую, ты постигаешь тайны создания характера, поиска точной бытовой детали, диалога с психологическим подтекстом.

И общение. Мне много дали беседы с нашим местным прозаиком Борисом Перфильевым, который щедро делился своим опытом. А позднее я трепетно "брал литературные уроки" у известных прозаиков Павла Нилина, Николая Атарова, Юрия Лаптева, Гавриила Троепольского, бывая в подмосковном доме творчества Переделкино.

В 60-ые годы почти все мы увлекались "бывалыми мальчиками" из книг Василия Аксенова, Анатолия Кузнецова, постигавших жизнь на целине, великих сибирских стройках. Нравилась ироническая манера письма этих "властителей дум".

Природа смешного, которую острее всех постиг непревзойденный Гоголь, нажил я не только у Аксенова, но и в книгах Александра Малышкина "Люди из захолустья", Виктора Кима (Суровикин) "По ту сторону". Манера этих прозаиков мне нравилась и отчетливее всего она отразилась в моих повестях «18-ая весна», «Белогривая метелица», «Летние гости», «Фазендейро Петухов» и другие, романе «Свадебный круг».

Многие критики писали о моих книгах – Ф. Кузнецов, Ю. Суровцев, И. Стрелкова, В. Свининников, но, пожалуй точнее и вернее всех поняли пружины действия Владимир Крупин и нижегородский критик Вячеслав Харчев.

Невыдуманная жизнь, реалистический свежий взгляд тронули столичных редакторов. «Русскую ночь» при Б. Полевом напечатала «Юность», а «Свадебный круг» журнал «Нева».

Конечно, не обошлось и без горьких для меня оценок. Критика, как и политика, бывает грязной и предвзятой. Именно эту предвзятость я почувствовал, когда, увидев «очернение советской действительности», меня дернули за повесть «Ищу призвание», а потом за роман «Свадебный круг». В 80–е годы моего «очернения» тем же критикам уже показалось мало. А я просто писал правду, потому что все мои герои и ситуации в романах и повестях были подсмотрены в жизни. Работая собкором областной газеты «Кировская правда» я не по одному разу объездил все районы области, а их было тогда 60, встречался с сотнями не придуманных человеческих судеб .

Через очерк и публицистику, которые у меня печатали в 70-е годы многие центральные газеты и журналы, начиная со «Знамени», «Невы», «Нашего современника», «Правды». «Советской России», «Литературной России» и кончая «Крестьянкой», я пришел к осмыслению происходящего. А толчком, наверное, послужила повесть Василия Белова «Привычное дело». Это было, как признание! Не «бывалые аксеновские мальчики», а мужик Иван Африканович Дрыгин и его однодеревенцы. Ведь такими же были и окружавшие меня вятские мужики, мои однодеревенцы из Малого Кабанова, где я родился и провел детство.

Эта книга Белова дала ключ к пониманию дневников моего деда Василия Фаддеевича, который писал их с 1914 года до самой смерти, которая последовала в 1949 году. Сшитые дратвой тетради из оберточной бумаги содержали разгадку к пониманию трагической судьбы русского крестьянства. Под влиянием этих записей появилась «Русская печь», роман-хроника «Эх, кабы не цветы да не морозы», в какой-то мере роман «Свадебный круг».