Владимир Ситников - Бабье лето в декабре

Заглядывала только к соседке Дарье Степановне, которая тоже держала животину-козлуху. С ней был общий интерес.

У Степановны изба старая, и все в ней старомодно. Иконы с лампадкой в красном углу. В рамках под стеклом уместился в фотографиях весь Степановнин род: от царских солдат до внука, который себя называл новым русским и ходил в долгополом плаще, к бабке приезжал с сотовый телефон и говорил с городом прямо из палисадника, чтоб удивить деревню.

В избе светло, высоко и чисто. Коврики домотканые. Ногам мягко, глазам весело.

По годам Степановна была уже старенькой, гнуло ее к земле, а вот в доме и огородце все делала сама, судила обо всем здраво. О своем покойном старике вспоминала с почтением:

– Дед-то мой, помнишь, один был у него глаз, а все в дозоре держал. А теперь ни молотка, ни топора не найду. Побывал внук. Забор залепил, дак там ящик с инструментом зимовать и оставил. А топор тоже уж весной нашла там, где он капусту вырубал. Не прибрал, не свое дак.

И оголтелое хапанье таскунов, которые колхоз разворовывали, Степановна объясняла понятно, по-своему:

– Ране казенное добро было страхом огорожено, а теперь страх пропал, дак казенное-то попереж соседского волокут.

По весне возили Степановну в город на внукову свадьбу.

– Все бастенько да ладненько, – рассказывала она, – В церкве венчали, а вот за столом почто-то принуды было мало.

Принудой называла Степановна насильное угощение, в котором по ее пониманию, проявляется уважение и гостеприимство. И вот у внука на свадьбе потчевали без принуждения. Но она сама же и оправдание нашла:

– Дак ведь молодяжки, старое-то не знают. Отколь им знать?! Дома в деревне не живали, все в городе.

По вечерам писала Сима сыну Андрюше в армию. Выдумывала веселые новости, которые будто бы случались в Содоме. Надо ободрить парня. Дух поддержать. А какие особые события в деревне? Село, конечно, большое. Когда-то было районным центром. Тогда все, что полагалось, в нем имелось. А потом потерял Содом статус райцентра и стал хиреть. А в перестройку даже убрали единственное культурное заведение – вспомогательную дебильную школу. Остались без работы учителя и воспитатели. Кто уехал, кто стал жить за счет коровы да огорода.

На сон смотрела Сима телевизор, дивясь тому, как шумно да богато живут в разных странах разноцветные люди.

Какие только придумки не забредали на досуге в вольную Симину голову. То она мечтала послать загадку в клуб «что, где, когда», то попасть в «Поле чудес» к Якубовичу и у всего света на виду в самую масть да с задором отвечать на вопросы этого говоруна, а потом передать приветы сыну. Вот бы удивился Андрюха, увидев свою мамулю в Москве. Уж она бы нашлась, что сказать на этом «Поле чудес».

Правда, кроссворды составлять ей не приходилось. Но зимой доберется до них и составит. А сама не сумеет, так Лидку Понагушину заставит. Та воспитателем в дебильной школе была, должна соображать.

Больше всего, пожалуй, получала Сима приятности от субботней бани. Любила попариться от души и не спеша. По ее заказу Валентин каких только веников ни навязывал: само собой разумеется, березовых, а еще дубовых, пихтовых с вереском и без вереска, березовых с мятой – для духу.

В предбаннике уместила она напольное зеркало, которое пылилось в ограде, повернутое к стене. Городской Валентинов братан, разбогатевший на торговле бензином, сменил всю мебель и вот огромное зеркало привез им.

Напарившись, выскакивала Сима в предбанник хлебнуть кваску. И тут происходило чудо: из зеркальной глубины вдруг возникала глазастая, красивая женщина. Плечи покатые, налитые, на устойчивых грудях сосочки топорщатся и задиристо. Округлый животик подтянут. Картинка да и только. А ножки-подставочки такие, что и теперь редкий мужик не оглядывается на нее. Эх, какая баба! Сама себе она нравилась. Разве дашь ей четыре десятка? Ни в жизнь!

Поворачивалась Сима спиной, и в зеркале возникал плавный изгиб налитых бедер и спина с ложбинкой. Только понапрасну пропадало это добро. Валентину, видать, с расстройства о другом думалось, а может, она пригляделась ему или сказывалась разница в 12 лет. Спокойно, без прежнего пыла, даже с холодком относился он к ней. Да и с болезнью этой разве до любви. А вздыхателей, которые, бывало, вились около нее, ветром сдуло. Все, наверное, старались подсуетиться, чтоб на хлеб деньги закалымить. Не до загулов.

Без мужа жила Сима налегке. Кур помаленьку убирала, чтоб подкормить Валентина в больнице. Осталась от дюжины всего-навсего тройка несушек. С коровой тоже канителиться не стала: обменяла на двух коз, а на полученное впридачу тянулась, не больно заглядывая в будущее. Валентин вернется, пусть раскидывает мозгами, как дальше жить. Говорила ведь ему: не бери в голову все эти передряги. Хрен с ним, с колхозом, пусть разваливается. Туда ему и дорога. Благодаря Валентину последнее время он только и держался. А без Валентина будто осатанели содомцы: надо делиться на паи! Ух злой пошел народ и вредный. Расхватать трактора и комбайны расхватали, а на солярку денег нету. Вот и распатронивали машины на запчасти, да сбывали туда, где хозяйства не распались. А бедность наступала на пятки. Ох, как она ей обрыдла.