Сергей Яковлев - Советник на зиму

Аршак Манвелович Бабулян, управляющий делами губернатора, взял мясника Павлыча себе в помощники — завхозом в башню.

Возможно, еще при первом знакомстве с башней, поселяя в ней Низговорова, Аршак Манвелович ужаснулся, насколько запущено и запутано башенное хозяйство, и решил возложить неприятные хлопоты на какого-нибудь шустрого подчиненного. А может, причины были совсем другие, и инициатива исходила от самого Павлыча — вернее, от лиц, ему покровительствовавших. Что такие в окружении губернатора были, Низговоров не сомневался, хоть и не мог пока их вычислить. В любом случае фигура, на которую пал выбор, у всякого здравомыслящего человека вызывала вопросы.

Явление подзабытого уже Павлыча стало для Низговорова полной неожиданностью. Просто однажды, когда Низговоров собирался на работу, Павлыч возник на пороге его квартиры и по-свойски сказал:

— Я там свою тачку во дворе поставил. Присмотришь?

Низговоров выглянул в окно: в самом деле, стоит «лендровер». Хоть и высоковато, но видать. От растерянности он ничего не возразил, даже не сказал Павлычу, что весь день будет на работе и присмотреть за машиной никак не сможет.

С того раза Павлыч ставил свою машину под его окнами каждое утро. Низговоров привык к этому и не вспоминал о странной просьбе (а первые дни среди рабочей суеты нет-нет да всплывала неприятная мысль: вот уведут — как он с Павлычем будет объясняться?), пока однажды не заглянул к нему увертливый Аршак Манвелович. Поболтав о том о сем, порадовавшись успехам бывшего подопечного, заверив Низговорова в своей преданности, Бабулян обронил как бы между прочим:

— Тут Тимофей Павлыч говорил, что вы вроде изъявили желание переселиться на первый этаж? Вроде потеплее, к земле поближе?

Низговоров вначале ничего не понял.

— Что за вздор! Не было такого разговора.

— Да ну? Он еще насчет своей машины сказал, что, вроде, вам с первого этажа за ней сподручней будет присматривать, в окошко стукнете или, там, в форточку голос подадите, если кто подойдет…

— Вы шутите? — спросил Низговоров с гневом. Гнев был, впрочем, большей частью напускной, вымученный. Низговорову не хватало внутренней уверенности в своей правоте, как будто он в самом деле обязался служить Павлычу.

— Значит, не было разговора? — пытал Аршак Манвелович. — Ну я ему устрою выволочку! Шутник нашелся. Пускай дома с бабой своей проказничает, а здесь идет работа государственной, можно сказать, важности, здесь шутки неуместны. Так и скажу. Я и то подумал: откуда у вас время, чтобы его машину сторожить?..

Бабулян к этой теме больше не возвращался. Павлыч при встречах в коридорах башни первое время скромно опускал глаза, а скоро и машину перестал под окном ставить, отгонял ее куда-то на задворки, поближе к хозяйственным корпусам. Но для Низговорова с той поры казенная квартира стала еще неуютнее, пустые холодные стены и огромные пыльные окна вызывали депрессию, и он нарочно засиживался на работе допоздна.

Однажды заглянула на огонек низкорослая пожилая дама с тугими багровыми щечками. Присела на край стула, представилась: Нина Мордуховна Биргер, руководитель Департамента культуры, кино и исторического наследия.

— Исторического наследия — чего? — недопонял Низговоров.

Нина Мордуховна словно и ждала этого вопроса, ее как прорвало. С удивительным жаром она растолковала Низговорову эпохальный смысл свершившегося на днях революционно-консервативного переворота (что-то подобное он уже слышал из ее уст перед концертом в театральном фойе), добавив в конце, что солидарна с Потапом Степановичем в его стремлении призвать во власть способную молодежь: «Не вливают вина молодого в мехи ветхие…» Один из недавних назначенцев, Асмолевский, уже сумел проявить себя с самой лучшей стороны, теперь дело за Низговоровым. Она, Нина Мордуховна, слишком мало его знает, в том числе и как художника; видела только плакат, растянутый на фасаде театра, и работа эта произвела на нее двойственное впечатление. Она не мастер экзегезы и не претендует на исчерпывающее толкование художественных символов, но языческая героика, увиденная ею в «Человеке огня», плохо согласуется с христианскими ценностями. Самоубийство (ведь самосожжение, даже если оно используется здесь в качестве иносказания, нельзя не признать самоубийством) категорически отвергается церковью, а соединение подобной богопротивной жертвы с символическим изображением креста (раскинутые руки) кажется ей просто кощунством. И вообще с этим художником следует быть осторожнее: несмотря на крепкие религиозные корни (все-таки Латинская Америка, там всегда были сильны позиции католичества), его шибко заносило влево…