Сергей Яковлев - Советник на зиму

— Асмолевского уже выбрали?

— А что? — Павлыч, казалось, сам смутился. — Пусть пока побудет губернатором…

Помолчали.

— Ордер-то на вселение есть? — уточнил на всякий случай Низговоров.

— Как же! — оживился Павлыч. — Все по закону. Вот он, выписан на Щупатого Никиту Зурьевича. Здесь сказано: вселяется в бывшую квартиру Низ-го-во-ро-ва. Метраж столько-то, две комнаты, кухня, санузел… Верно, жил тут такой — Низговоров. Еще тот говнюк, скажу тебе. Уж не знаю, где он теперь… А тебе-то что? Ты ведь Несговоров? Ну, вот. У тебя совсем другая фамилия. Шагай, шагай. Если кто спросит, скажи — Павлыч отпустил.

Уладив дело, Павлыч зашел отлить в низговоровский туалет. На прощанье полуобернулся к Несговорову через распахнутую дверь, красный от натуги:

— Пальто не забудь! Хорошее пальто, еще поносишь…

И громко пернул.

Щупатый был уже тут как тут, стоял внизу возле вахты с грудой старых чемоданов и больших коробок, перевязанных веревками. Глаза его при виде Несговорова налились кровью, как у быка, а покрытые щетиной губы сложились в обиженно-скорбную мясистую складку. Но — не узнал, конечно. Ведь мимо него прошел совсем другой человек.

Считается, что в первый же день, оказавшись на улице, Несговоров как-то ухитрился проникнуть на чердак законсервированного и заколоченного театра. Некоторые источники утверждают, будто он даже провел там несколько ночей. Это было бы похоже на правду, если бы в последующие дни его не встречали в других местах, весьма удаленных от центра города; трудно поверить, чтобы он, ослабленный болезнью, заключением и голодом, каждый раз преодолевал такие большие расстояния. Однако тот факт, что Несговоров на чердаке побывал, сомнений не вызывает.

Все там осталось нетронутым — таким, каким было при Даше. В темноте Несговоров наткнулся на ведро и понял, что оно уже не пахнет: многолетняя несмываемая грязь на стенках усохла, свернулась и осыпалась на дно скорлупками. Они шуршали в пустом ведре как сухие лепестки розы. Будь Даша здесь, она бы этому порадовалась. Среди сваленных в беспорядке вещей Несговоров нащупал и с горьким чувством раскрыл холст на подрамнике, который Даша когда-то бережно упаковала в снятую со стола клеенку, чтоб он на улице не вымок, а сверху — в свою занавесочку, и еще в одеяло. Поднес его к забитому досками оконцу, к щели, сквозь которую солнечный меч пронзал чердачную пыль. Осмотрел. Должно быть, все показалось ему неожиданным, новым, почти незнакомым и слишком хорошим для того, чтобы это мог написать он, — так часто бывает, когда художники через много времени возвращаются к своим забытым полотнам. В одном месте приметил дефект: отколупанный пласт краски; наверное, неприязненно подумал о Кудакине, его прокуренном ногте, и, конечно, вспомнил, что должно было быть на этом месте: чахлая лоза, за жизнь которой он когда-то добровольно взвалил на себя ответственность перед кем-то или чем-то, что было выше его разумения, — и не сумел даже это легкое и радостное бремя снести.

На другой день видели Несговорова возле резиденции умирающего губернатора, в загородном парке. Собственно, к тому времени Потап Степанович фактически уже не был губернатором. Никто его больше не охранял, так что войти в старый двухэтажный дом, где долгие годы обитал сановный старец, для Несговорова не составило труда. Потап Степанович остался в одиночестве, с ним не было даже его верной помощницы Маргариты Разумовны. После пережитых волнений она сочла за благо отправиться на бессрочный отдых в далекую теплую страну. Лишь на прокопченной кухне под лестницей шевелилась древняя старуха в грязном фартуке, которую сердобольная Маргарита Разумовна перед самым отъездом наняла для ухода за больным, но та никак не отреагировала на появление Несговорова: должно быть, была глуха и почти слепа.

Исходя из этого можно себе представить, какой дух стоял в маленькой спаленке Потапа Степановича наверху. Несговоров мужественно прошел к изголовью больного. Назвав себя, почтительно его поприветствовал, произнес приличествующие случаю бодрые фразы. Впрочем, во взгляде и всей позе Несговорова сквозили вполне искренние расположение и сочувствие к старику. В течение какого-то времени он еще несколько раз пытался громкими речами и расспросами обратить на себя внимание Потапа Степановича, упоминая, между прочим, имена Даши и Маранты. Что-то он хотел узнать такое, чего, видимо, не знал до сих пор: связанное ли с ними, с их судьбой, или с самим отставным губернатором и его непростым отношением к ним? Но все было тщетно. Взгляд расплывшегося на подушках больного был обращен к потолку и абсолютно бездвижен, и только крохотная белая точка, что-то вроде бельма на залитом гноем зрачке, еще обозначала, казалось, последний мутный просвет, через который умирающий держал связь с этим миром. Это да влага, выступавшая при выдохах на черных губах, — вот, собственно, все, что еще свидетельствовало о теплящейся жизни. Всеми брошенный, Потап Степанович достиг младенческого блаженства, утопая в моче и экскрементах и пуская прощальные пузыри.