Сергей Яковлев - Советник на зиму

В то утро Асмолевский при встрече в коридоре поприветствовал его с подчеркнутым вниманием и улыбнулся как-то особенно. На вопрос, что случилось, ответил: так, ничего. Просто скоро весна, масленица, юбилей Потапа Степановича, потом великий пост — тоже доброе время для верующего, а там не за горами и светлый праздник Христова Воскресения. В минувшую субботу выходили на площадь Победы, отмывали там сирых и убогих, и так вдруг пахнуло весной! Разве Низговоров не чувствует, что весна близко? Как жаль, что его не было на субботнике…

Низговоров сказал, что сам об этом сожалеет, но никак не мог, отвлекли государственные заботы; что обязательно отработает свое в следующие выходные. Сердечно пожал Асмолевскому руку, а отходя — обратил внимание на его хромоту и необычно толстую ногу под брюками.

Маргарита Разумовна пришла на работу со значительным опозданием. У нее было перевязано горло. А Низговоров нарочно высматривал ее, сразу заспешил за ней в кабинет и первым делом, конечно, сочувственно справился о здоровье.

— Пустяки. — Маргарита Разумовна нервно отмахнулась. На Низговорова не глянула, демонстративно от него отворачивалась. — Не подходите, могу вас заразить. В субботу вышла на площадь в ботиночках. Пришлось и чумазеньких отмывать, и ведра самой носить… Из мужчин были только Валя Асмолевский да Никита Щупатый. Ну еще Аршак Манвелович, но тот больше рабочими командовал, сам к корыту не приближался. Остальные проигнорировали. Вот и промочила ноги насквозь. Всю зиму из болезней не вылезаю… Да ладно, сама виновата.

Говорила сипло — как показалось Низговорову, не столько из-за простуды, сколько от обиды.

— Может, вы и правильно сделали, что не пришли! Мы только руки да лицо могли им помыть, много ли от этого проку? Лохмотья как были на них, так и остались, а что под лохмотьями… Не хочется и думать. Их тащишь, а они упираются. Знаете, что с Валей-то Асмолевским стряслось? Не знаете? Ох, невнимательный вы к людям, Вадим! Когда-нибудь это вам отзовется. Там был горбун, просто какое-то чудовище, в нем уже ничего человеческого не осталось. Валя подошел к нему с мокрой тряпочкой, а он его — зубами за ногу! Чуть кость не хрустнула. Мы все теперь за Валю переживаем. Только бы не было заражения!

— Надо обратиться к Волку, — предположил Низговоров.

— Да хватит нам волков, Вадим! Хватит уже. И без того покусанные ходим. Ну вылечил он вашу девочку. А что толку? Вы ею попользовались и бросили… Ладно, может, я лишнее сейчас говорю. Не обижайтесь. Сами видите, какое у меня состояние.

Низговоров не обиделся. Так, нахмурился для порядка, чтобы тут же самому вымолить прощение. Обижаться было не в его интересах. Именно от Маргариты Разумовны зависело, как история с субботником будет преподнесена губернатору.

Потап Степанович, позвавший Низговорова, как всегда, ближе к вечеру, ни словом его не попрекнул, но был угрюм.

— Пора почистить то, что мы с вами написали, — сказал он. — Там было про Бога… Зачеркните это.

— Все? — робко спросил Низговоров.

— Все. Про жизнь тоже уберите, это глупость! — Говорил с таким раздражением, словно все написанное было навязано ему Низговоровым. — Историю, счастье, достоинство, идеалы, судьбу — все, все перечеркивайте!

— «Гомосексуализм», «Педофилия»? — читал Низговоров по порядку.

— Какая к чертовой матери педофилия! Замучился я с вами… Все долой!.. Ну, что у нас остается? — устало спросил в конце.

— «О числах» и «Большая нога».

— Хорошо. Пусть будет одна «Большая нога». Там вроде не к чему придраться.

Низговоров не возразил. В его положении, с грузом тяжкой вины, это было бы неразумно. Он лишь подосадовал про себя на слабость губернатора, столь подверженного влияниям, и тихо сказал:

— Потап Степанович, люди, которые придираются, которые клевещут на вас и на меня — они ведь сами небезгрешны. Можно ли на них полагаться? Та же Нина Мордуховна без конца твердит мне о Маранте… Ну, танцовщице этой… Которая живет на кладбище с котом… Не знаю, чего она добивается — может, хочет с моей помощью призвать ее сюда, устроить у вас под боком масонский вертеп?

Он понимал, конечно, что переступает последнюю черту. Причем не только в моральном, но и в эстетическом смысле. Ведь на него клеветали легко, с воодушевлением, искренне, — а у него получилось тяжело и гнусно. Но слишком уж тревожный выдался день. Необходимо было предотвратить еще одну вероятную угрозу, опасный донос, который мог исходить от Биргер. В страхе наносил упреждающий удар. Биргер — враг, с ней идет открытая война, а Маранта… Маранта для него больше не существовала.