Александр Строганов - Стравинский

33. Дом. Шар

мой дом в дому моем шарообразно

окутан сумерки и звук беззвучной шалью

мой дом случаен дом где Фирс повешен шар

и пуговка-звонок молчат и лик и потолок

единственный старик молчат и кот шарообразно

уже пора молчим шарообразно

все-все вчера позавчера и завтра

вот-вот где тают радость тает свет и радость

ушли шурша и шевеленье потолок

укрыться кот клубочек шар но потолок

меловый мошки памяти беспамятства огромен

при пустота накрыт беспамятство огромен

сладкоголосых книг поклонов Фирс огромен

обрящу чужероден и огромен Фирс

пустых страниц сладкоголосых книг

когда-то кот и кит и проводы и книг

купание кота купание корыт

уже не вижу потолок изрыт

купанье рам зачем уже не вижу

фигуры теплые еще ушли конечно

ушли еще живыми и шурша и с Богом

ушли давно позавчера ушли конечно

ушли летящие шуршащие и с Богом

потом любовь студеная уже иная ветерок

студентик ветерок сюжет бездарный

не стоит слов сюжет бездарный

пружина рая детство помню плохо

и Фирс не помнит за сюжет бездарный

но помню слов зрачки и свист бездонный

случаен ветер дом я сам старик бездомный

уже глазурь неуловимо узелок

на будущее никого не помню

мечталось море никого не помню

как Фирс а больше никого не помню

сиял или парил и птиц не помню

скрипит не Фирс не шаг и не студент но шар

унылая пора стеклянный чай и запах тает

укрыться капельница обратились в пар

мечталось похвала халва не помню

мечталось птицы обратился в пар

кран убегает капельница пар и вор

жизнь за стеклом немытым дом и шар

мечталось обратились в вату

как повелось и пол дощатый

нет проку в облаках и в птицах проку

нет не было не спится клюв не спиться б

испарина и так и без стакана слов и ток

без проводов без зеркальца струится

змеиным увлекая в небосвод где птицы

но инородные тела но ядовиты трели

теперь и прежде равно волны и сквозняк

на этот раз для старика смертельный

наотмашь молния курить и натощак

упал и черт с ним мало ли нас было

и не было стишков тюрьма другое дело

тюрьма-сума улов и мыло

упал и черт с ним мало ли нас было

еще один близнец и отраженье

как будто умер умерли мы все умрем

для поцелуя небосвод и водоем

как будто тусклый покатился шар

но вот назвали Фирсом и не забывают

сам не дает забыть обрящете огромен

при пустота корыт и пустотой накрыт

ни гул ни бел беспамятство огромен

возможно шевеление газет и только

кот заячья губа как ток и рот и только

назвали Фирсом сшили узелок огромен

огромен узелок и Фирс огромен

обрящете огромен и не тает

что удивительно ну вот шуршащий век

случайный дом случайный человек

всегда на счастье проходили мимо

над нами подо мной сквозь Фирса

чрез Царств и птиц не важно лишь бы мимо

чрез кот клубком и нас куда-то мимо

пичуг и небосвод всегда страшатся

прозрачности и тишины

34. Крыжевич. Монпансье

Сергей Романович проснулся от того, что почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, сопение, еще какие-то осторожные округлые звуки. Некоторое время он лежал, притворяясь спящим. Довольно скоро правая рука стала предательски затекать. В голове застучали молоточки. Смутная тревога, верная спутница похмелья, заворочалась под ложечкой. Почувствовав, что дольше так продолжаться не может, Стравинский резко повернулся, отбросил одеяло. На стуле подле кровати, безвольно опустив плечи, сидел как будто потерявший в размерах Крыжевич, вымученно улыбался и сосал леденец. Всегда голубые глаза его, подернувшись влагой, сделались пасмурными, серыми. Небритый, со свисающей к кончику носа серебряной прядью и коробочкой монпансье в руках еще вчера моложавый и строгий отец теперь напоминал старушку на паперти. Гость не спешил начать разговор, и немая сцена показалась Стравинскому вечностью.

Наверное, он ждет от меня каких-то объяснений, – подумал Сергей Романович. – Но мне совсем нечего сказать. И я не желаю ничего говорить. Да и не знаю, что сказать. И вовсе не обязан. Разве что случилось несчастье? Но я не знаю, какое именно несчастье случилось. И мне теперь нельзя несчастий. В теперешнем состоянии я не тот, кто может утешить, подбодрить. Какая глупость требовать утешения от человека, который спит и невозможно болен к тому же. То, что со мной происходит – болезнь, иного слова не подобрать. Всякое иное слово, эпитет – это не понимать, не желать понять. Всякий иной эпитет – целенаправленное унижение и ложь. Теперешнее положение мое – сумеречная болезнь. Каюсь, позволил себе накануне, но поводом тому вселенская тоска. И тоска не от того, что выпил, но выпил от того, что тоска. Такая же болезнь как оспа или проказа. Намного хуже ангины и грудной жабы. Особенная болезнь, коварная, неповоротливая и скользкая. В любое мгновение может случиться удар. Апоплексический или другой. Только начинаю успокаиваться, потеть. Мне теперь волновать нельзя ни в коем случае. Пару раз во сне сердце замирало. О, это такие звоночки! Как на театре. Второй звонок, третий звонок. Два уже было. Дальше – известно что. Но кого это заботит, кроме меня самого? Вампиры, хищники, мясники, китобои, собачники, каннибалы. Ходят и ходят. Вот зачем он пришел? Что ему нужно от меня? Разве не видит он моей катастрофы? Что всем им нужно от меня? От меня уже ничего не осталось. Туманность, больше ничего. Немного кислой влаги на подушке, больше ничего. Хочу быть один! Хочу спать, слышите вы? Сейчас снова лягу и отвернусь к стене. И что угодно со мной делайте. Пить ужасно хочется. Пойду, напьюсь, и немедленно лягу. Во рту Кулундинская степь. Напьюсь, если получится добраться до водопоя. Если удастся.