Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

– Что ж, это значит, что у Гаятри крупные неприятности, не так ли? Голландская Ост-Индия находится в состоянии войны, – заметил отец. И мрачно улыбнулся.

Вскоре после этого, словно в наказание, его арестовали – вместе с семью другими членами Общества патриотов Индии – за нарушение общественного порядка, протестов против войны, сочинительство подстрекательских статей. К тому времени почти все лидеры конгресса отсидели в тюрьме не меньше года – Неру, Ганди, Асаф Али. Как и двадцать тысяч других. Отец Дину любил съязвить: мол, тюрьма наделяет высоким общественным положением, превращая обычных людей в героев, а постановление об аресте являлось удостоверением, крайне желанным для любого борца за свободу. Он рассказывал своим друзьям, будто мой отец чувствовал, что его обходят вниманием, словно отказывая в признании.

Полицейские согласились подождать, пока отец зайдет к Липи. Он пробыл какое-то время за закрытыми дверями и вышел, держа в руках полотняный мешок, в который, понимая, что арест неминуем, загодя сложил свои книги, бумаги и кое-что из одежды. Полицейский сидел за столом на веранде и пил чай. Мы ожидали рядом, почтительно выстроившись в ряд. Отец попрощался со всеми по очереди: с Рамом Сараном, Голаком, мной и Илой.

Остановившись перед дадой, он сказал с улыбкой, перекосившей его лицо:

– Ну, как теперь? Все еще считаешь меня позером?

Дедушка открыл было рот, но отец уже отвернулся.

Тогда мы еще не знали, что отец проведет в тюрьме несколько лет. Он же, видимо, об этом догадывался. Выражение его лица, на котором, когда он уходил, лежала тень усталости, было одновременно беззащитным и непреклонным, словно сила его убеждений будет продолжать питать ум еще долгое время после того, как тюремные лишения уморят тело. К той минуте многие из Общества собрались в нашем саду и стояли там в тревожном ожидании, переговариваясь шепотом, который то и дело прерывался патриотическими выкриками. Это напомнило мне, как на моих глазах в полицейском джипе увозили Мукти Деви.

До того дня я и представления не имел о том, что мой отец значил для остального мира. Когда бы я о нем ни думал в более поздние годы, мне всегда вспоминалась та последняя сцена перед его продолжительным тюремным сроком. Как помахал нам, забрался в полицейский джип и исчез из поля зрения. Никогда еще он не выглядел более одиноким.

Закончив писать о Манту и об аресте отца, я отодвинул от себя стопку бумаг и поднялся со стула. Почти сразу же мне пришлось сесть обратно. После многочасового сидения ноги мои затекли, и от малейшего движения их кололо будто тысячью иголок. Когда снова смог передвигаться, надел свои сандалии и вышел из комнаты. В глазах затуманилось, я не знал, где я – в 1941 году или в настоящем. Подойдя к палисаднику, увидел, что Ила обрывает цветки жасмина с кустов, растущих у баньяна. Я со скрипом опустился на каменную скамью, на которой когда-то, в прошлой жизни, Берил с моей матерью обычно сидели и разговаривали.

– Вышел наконец оттуда? – спросила Ила, поднимая от куста голову. – Весь в отца, вечно торчишь в этом домишке. Пишешь все. А что пишешь-то?

– Ничего. Ничего важного. Надо же чем-нибудь себя занять.

– Сходи погуляй. Деревья свои проверь. Воздухом подыши.

Ила продолжила собирать жасмин. Аккуратно. Зажимала каждый нежный цветок между указательным и большим пальцем и, оторвав его от ножки, бросала в плетеную корзину, которая уверенно заполнялась пахучим белым облаком.

– Ила, помнишь день, когда погиб Манту? Я тут думал о его брате Раджу. С тех пор я ни разу его не видел.

– Да как я могу об этом помнить? Мне было годика два-три. У меня о них даже смутных воспоминаний не осталось.

– А Ишикаву помнишь? Дантиста? Мы его еще прозвали беззубым дантистом.

– Не уверена, то ли помню, то ли ты мне рассказывал.

Я поднялся со скамьи. Оставалось все меньше и меньше тех, с кем можно было разделить воспоминания, что о людях, что о местах. Решил отправиться на прогулку, скорее всего в парк, разбитый в конце улицы. Я знал там каждое из деревьев, а они знали меня. Я шел по дороге, как в тумане, едва замечая новые ориентиры, ярко освещенные вывески, обувной магазин в бывшем здании «Розарио и сыновей», вереницу лавок, где торговали чемоданами и одеждой, и контор, которые пришли на смену старым магазинчикам, располагавшимся в аркаде. По странному недоразумению, связанному с правами собственности, сама аркада осталась стоять на своем месте и хоть и обветшала, но не разрушилась. Более любопытным обстоятельством было то, что сохранились две вывески в верхнем ряду, даром что одна из них, гласившая «Ишикава, зубной врач», выцвела настолько сильно, что только я, знающий, что там написано, все еще могу ее разобрать.