Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

На одной из станций стоял киоск с едой, на вывеске которого значилось «Отель Адарш». Мужчина торговал потрясающе пахнущим даалом с пакорами и обжигающе горячим чаем. К тому времени мы делили купе с двумя англичанами: пуговицы на их тучных животах чуть не лопались, лица заливало потом, они тяжело дышали носом, когда разговаривали, но со мной были вежливы: «мадам» то, «мадам» се. Сказали, что работают проводниками, но сейчас в отпуске. «Когда пойдете к киоску, не возьмете ли еды и на нас, мэм?» – попросили они. Сказали, что еду там продавали вкуснейшую, но работник отеля «Адарш» отказывался обслуживать иностранцев. Вот я и пошла, чувствуя себя оч. полезной, набрала на всех, и мы устроили пикник прямо в поезде. Потом колеса застучали снова, вечером мы пересекли реку Годавари, пошел дождь, я придвинула лицо к стеклу, т. к. брызги его охладили. Наконец-то прохладный ветерок в окно, и, покуда видит глаз, коричневая водная ширь и зеленая земля. В памяти всплыло, как давным-давно Раби Бабу рассказывал об этом отрезке пути, спустя столько лет вспомнилось, как мы с отцом проделывали это путешествие. Именно об этом участке Раби Бабу сказал, будто красота его так сильно его взволновала, что он понял: в этой стране он хочет появляться на свет в каждом новом перерождении.

Думая об этом, почувствовала себя ужасно несчастной из-за того, что уехала из дома, – как будто всей моей жизни пришел конец – всему, о чем я мечтала на палубе того корабля, когда находилась рядом с поэтом и со своим отцом, – мне казалось, что я буду изучать живопись в Шантиникетане, что в моей жизни не будет той безысходности, от которой я задыхалась дома, – идиотка, идиотка. Наивная. Я все разрушила. Теперь я никогда не смогу вернуться, двери захлопнулись навсегда, и я не знаю, приведет ли этот крах хоть к чему-то хорошему. Кажется, будто стою перед огромной чернеющей пастью вулкана и вот-вот в него упаду, не ведая, что ждет меня на дне.

В поезде со мной случился приступ бурных рыданий и жуткой мигрени. От боли глаза были готовы выскочить из орбит. Со страхом и горечью думала о крохе Мышкине, одном-одинешеньке. Чем он занят точно в эту минуту? Надо написать ему, но не могу себя заставить. Пока не могу. Когда подуспокоюсь. Он, наверное, не знает… станет ли мне когда-нибудь спокойней на душе? Лежала, повернувшись спиной к ВШ и Б, и плакала, пока сердце мое не разбилось. Две ночи подряд мне снился один страшный сон, просто ужасный. Даже после пробуждения перед глазами продолжала стоять картинка: человеческий зародыш, похожий на только что родившегося Мышкина. Весь в крови, мертвый, припухшие глазки закрыты. Ах, Лиз. Больше из сна я ничего не помнила, но просыпалась с чувством мучительной тошноты. Вот уж моя мать обрадуется – она всегда была обо мне самого дурного мнения. Случившееся превзойдет все ее ожидания. Она решит, что я изменила своему мужу с другим мужчиной и сбежала. Наплевав на своего ребенка. Есть ли что-нибудь гнуснее женщины, которая не любит своего собственного ребенка?

Мышкин должен был быть здесь со мной. Ему бы так понравилось сидеть у окна. Я все думаю о тех временах, когда он был совсем крошечным и мучился лихорадкой и я ночами напролет омывала его головку над ведром воды. Теперь сижу у окна поезда и смотрю наружу, туда, вовне. Даже когда наступает темнота. Говорю мало. Слушаю других – Берил: «Скажи что-нибудь»; Берил: «Съешь что-нибудь». ВШ: «Жизнь – это картина, и ты только что нанесла первые мазки новой кистью». Мне же слова на язык не идут, боюсь: если заговорю – разревусь. Вот и продолжаю разглядывать пейзаж за окном. Чувствую, что помертвела, точно в камень превратилась от горя и от чудовищного ощущения, что совершила ошибку. Но в течение последующего часа ход моих мыслей меняется, и приходит осознание, что уехать было необходимо, иначе бы я помешалась. На самом деле бы обезумела – до бессвязного лепета и истеричных криков. Не могу передать тебе, как напугана я была в те дни, когда оно было почти неодолимым – чувство, что я соскальзываю за грань. В иные ночи каждая частичка моего тела казалась вымазанной страданием, словно болотной тиной. Хоть я спала на крыше, мне чудилось, что ночую в комнате, где каждое окно, впускавшее воздух и небо, одно за одним захлопывалось, пока я не оставалась совсем одна в темном застенке. Один – всего один раз – я обшарила аптечку свекра, хотела найти таблетки, чтобы покончить с этой мукой. Но видимо, он о чем-то догадывался – старый мудрый филин, – и я нашла только микстуры от кашля и все вроде этого.