Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

Так я и коротал свои дни с тех пор, как Дину уехал в свою новую школу, но постепенно, сам того не замечая, начал возвращаться домой пораньше. Когда приходил, шел искать Илу, хотя и не играл с ней, пусть даже она и вертелась поблизости. Некоторое время спустя я окончательно сдался. Показал ей свой аквариум и коллекцию бабочек. Она хлопала в ладоши и говорила что-то на своем птичьем языке. Носилась за мячиком на своих нетвердых ножках вместе с Рикки и Тави. Каталась на моем плече.

Однажды я привел ее с собой к развалившейся повозке, и все мы – я, она, Рикки, Тави – вместе втиснулись в ее заплесневелое нутро. Я поймал себя на том, что говорю ей:

– Мы в джунглях на острове посреди Индийского океана. Здесь растут незнакомые фрукты. Мы с тобой разделили один рамбутан на двоих, только ты свою половину выплюнула, потому что тебе не понравился вкус. Мы сидим в зарослях, не шевелясь, ждем, пока не покажется олень. С нами Сампих. Не пугайся, я за тобой пригляжу. Потом будем есть жареную утку.

Пока я говорил, пришло осознание: я больше ни во что из этого не верю. Ничего из этого не чувствую. Просто рассказываю ей выдуманную историю и могу остановиться, когда захочу.

Даже сейчас не могу объяснить, что именно со мной тогда происходило и насколько реальными были мои мысленные путешествия. В них присутствовали звуки, запахи, ощущения, хотя они и представляли собой, надо полагать, просто фантазии, порожденные материнскими письмами. Я парил в своем собственном мире, будто сложенном из папиросной бумаги, и он был для меня в большей степени подлинным, настоящим, чем что бы то ни было. Но сейчас мой хрупкий кокон раскололся надвое, я оказался под прямыми лучами солнца, и спрятаться мне было негде.

Ноябрь 1939 г.

Моя дорогая мамочка,

Дину уехал в интернат. Потом пойдет служить в армию. Он говорит, что будет водить самолеты и стрелять из настоящих ружей. Здесь теперь все очень дорого. Дада говорит – это потому, что правительство напечатало много денег, чтобы хватило на войну с Германией. Вчера Манту и Раджу вернулись очень счастливые. На груди у них были большие белые метки. Чтобы вступить в армию, им пришлось стоять в шеренге в одном белье. Британский офицер отмечал мелом тех, кого хотел взять. Теперь они получат кучу всякого добра и поедут в интересные места. Поплывут по Атлантическому океану. На корабле. Будут там кем-то, кто называется ласкаром [85] Ласкар – матрос-индиец, нанятый на службу на британский корабль. . Это здорово. Я бы тоже хотел быть ласкаром. Они не могут взять меня с собой, потому что мне еще не исполнилось семнадцать. Я присоединюсь позже. Здесь очень скучно. Папа иногда берет меня на свои собрания. Они все носят белые шапочки [86] Имеются в виду так называемые пилотки-ганди, которые носили активисты, боровшиеся за независимость Индии. и кажутся сердитыми, а когда расходятся после собрания, похлопывают меня по голове и говорят: «Мы были рабами, но у тебя будет свободная жизнь. Все станут равными». Двоих из них арестовали на прошлой неделе, и сейчас они в тюрьме. Мукти Деви тоже снова в тюрьме. Теперь Обществом руководит папа. Дину, и Манту и Раджу, они все уехали, зато осталась Ила. Я тебе еще не рассказывал, но у папы есть новая жена. Ее зовут Липи. Она моя новая мама. Ила – ее маленькая дочка и теперь моя сестра. Я тоже скоро пойду в солдаты. У меня не будет времени поехать на Бали. Я больше не хочу туда ехать. Хочу поехать в Европу и бомбить немцев с самолета. Ненавижу немцев. Мистера Шписа тоже ненавижу. Дину сказал, что он немец, а мы воюем на стороне британцев и должны убивать немцев. Они все – нацисты. Нацисты – плохие. Мы сожгли твои сари, и картины, и вещи на большом костре. У Рикки и Тави все хорошо. У меня все хорошо. Вчера я поймал три рыбины. Одна была длиной в шесть дюймов. Я выпущу ее в мой аквариум.

Мышкин

Мой домик служит архивом: письма, вырезки из газет, заметки, рисунки растений, дневниковые записи, рабочие документы. У меня рука не поднимается что-нибудь выбросить. Ила говорит – я умру медленной смертью, подобно древнему узнику, погребенному под собственными книгами и бумагами.

Среди всего оказалось и то неотправленное письмо, которое я написал своей матери. Прошло уже более пятидесяти лет, а оно так и осталось запечатанным. Есть много слов, которые я произнес за свою жизнь и хотел бы вернуть уже после того, как они сорвались с языка, но сказанного, конечно, не воротишь. Я не помню, почему не отправил то письмо, но когда на днях его перечитал – испытал благодарность за то, что именно этот снаряд так в итоге и не выпустил.