Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

Потом поговаривали, что Липи отбивалась от тех, кто пытался оттащить ее от огня, с силой четырех кобылиц. Укусила Голака, содрала ногтями кожу с шеи отца.

– Хочу умереть, – чуть не срываясь на визг, выла она. – Хочу умереть.

Позднее Липи осмотрел дедушка. Левая рука ее была обожжена, у нее поднялась температура, она бредила. Но дада сказал, что жизнь ее была вне опасности. Отцу удалось прикрыть ее сари от огня.

– Если бы это легонькое сари все-таки занялось, – смаковала такую возможность Банно Диди, – минута, и она – кабаб. Очередной жены – как не бывало, нате вам еще одного ребенка без матери!

Липи лежала в своей кровати и отказывалась вставать. Рука начала заживать, жар спал, но комнату она не покидала. Я дважды видел, как она рыдала, отвернувшись лицом к стене. Не зная, что делать, я выскользнул из комнаты, словно воришка. Она почти не ела; там, где были мягкие округлости, кожа теперь обвисла. Под глазами расползлись большие темные круги. Дедушка сидел с ней, старался разговорить, но почти на каждый вопрос она отвечала примерно одно и то же:

– Я не в настроении.

– Не хочешь выйти в сад подышать свежим воздухом?

– Я не в настроении.

– Ила хочет поиграть с тобой.

– Я не в настроении.

Дада пояснил отцу:

– Ее разум и сердце объявили забастовку. Обычные лекарства здесь не помогут. А вот поездка может пойти на пользу. Устрой ей каникулы.

На первую неделю после пожара, пока Липи лежала в горячечном бреду, отец взял на работе отпуск. Он целыми днями просиживал рядом, укрывал ее, если она выглядела замерзшей, обмахивал, если казалось, что ее бросило в пот, давал ей лекарства в строго определенное дадой время, по капле вливал ей в рот подсахаренную воду. От пищи она отказывалась, но он все равно приносил ей поесть, ставил тарелку у изголовья и с уговорами кормил ее, отправляя в рот кусочек за кусочком. Как будто искал прощения таким деятельным покаянием. Он не совершал больше своих утренних прогулок, реже стал бывать в Обществе патриотов Индии, перестал спать в надворном строении и удалялся туда только тогда, когда ему нужно было поработать над статьями. Он читал Липи газеты на хинди. Короткие рассказы. Купил сборник анекдотов и в конце каждого взволнованно спрашивал:

– Ну вот, смешно же, так ведь, Липи?

Но отец выступал перед отсутствующей аудиторией. Театр опустел, слушатели разошлись, клоун продолжал кувыркаться, но смеяться было некому. Его чтение и шутки не вызывали у безучастно лежащей Липи никакого отклика.

Ила плакала, скучала по матери. Когда ее приносили, Липи поворачивалась на бок и закрывала глаза. Весь день по кухне прокатывался голос Банно Диди. Она еще и в няньки нанималась? И что это за деревенская сумасшедшая, которую мой отец взял и посадил нам на шею?

Я никогда не обсуждаю с Илой тот период нашей жизни: что тут скажешь? Чем ярче эмоции, тем неприступнее стена молчания, которую я обычно вокруг них возвожу. На днях, проснувшись на рассвете, я лежал в кровати, вспоминая то давнее темное время, и слушал звуки утра: гудки грузовиков, спешащих добраться до автострады, взволнованный вопль кареты «скорой помощи», недолгое затишье, квохтанье за окном, потом далекий вой экспресса, который уходит в 5:30 и проносится через Мунтазир без остановок. Как же он сиротлив, звук этого поезда. В нем слились голоса всех поездов, которые я когда-либо встречал в надежде, что один из них привезет мне обратно мою мать. Фантазии одиннадцатилетнего мечтателя, в ту пору потерянного и одинокого. Всего за одну ночь Ила тоже стала одинокой – ее мать от нее ускользнула.

Если бы не продолжительная болезнь Липи, мы с Илой никогда не стали бы близки. Предоставленная самой себе, она целыми днями слонялась повсюду на своих нетвердых еще ножках, забавляясь то с блестящими камешками, то с цветами, которые срывала в саду. Камешки она рассматривала с напряженной внимательностью, словно могла одним лишь взглядом превратить их в драгоценности. Только я приходил из школы, она тут же возникала на веранде, что-то журча и лепеча. Шел ополоснуться – Ила ждала за дверью. Садился обедать – стояла у стола и дергала меня за одежду. Безотчетно жалась ко мне, ища защиты. Брат и сестра, мы сроднились благодаря пропаже своих матерей.

Первые дни я отворачивался от Илы и, прихватив свою винтовку и удочку, как обычно, шел на речку. Там, лежа на траве, я с головой погружался в последние письма матери. Вскоре оказывался у реки, что текла в сторону Тджампухана. Называлась она Аюнг. В запрудах росли голубые лотосы, а в королевском дворце играла музыка и подавались угощения. Любители потанцевать приходили и уходили толпами, лица их были прикрыты масками, головы украшены уборами, платья отделаны перьями. После танцев я спускался по склону к стремительной речке. Выше, на камнях, сидела мать и смотрела на меня. Вокруг тихой речной заводи лежали валуны, на которых было удобно сидеть. К ним можно было без труда подобраться, чтобы соскользнуть потом с них в воду. Далеко-далеко водоем скрывался из виду, исчезая в дымке, в горах, в сине-зеленых полях, засеянных рисом. Вода была ласковой и прохладной, течение в заводи почти не ощущалось. Перед тем как прыгнуть, я смотрел вверх, ища глазами мать. Там она и сидела. Улыбалась мне. Ждала меня.