Анастасия Атаян - Узники Птичьей башни

Скучал ли Человек-Воробей по Румяному? Скучал ли Румяный по Человеку-Воробью так, как я скучала по Китти? У меня был триллион вопросов и ни одной подсказки.

Я смотрела на Человека-Воробья, нередко забывающего стряхнуть пепел с сигареты. Он строчил эсэмэски с космической скоростью, а я неделями не получала ни одной.

- Дорогой Человек-Воробей, ты как никак мой сэмпай, мне нужен совет. Моя лучшая подруга обо мне забыла. Что мне делать?

Нет, не так.

- Дорогой Человек-Воробей, прости, что мешаю тебе наслаждаться перепиской, но я вижу, что у тебя социальные навыки развиты лучше, чем у меня. Расскажи, как тебе удаётся все время писать эсэмэски? Да ещё и ответы на них получать?

Нет, не так.

- Человек-Воробей, у тебя очень классная сумка. У тебя стало больше друзей после того, как ты повесил её через плечо? Расскажи, я должна знать.

Нет, не так.

- Дорогой Человек-Воробей, я смотрю на тебя каждый день. Ты об этом и не догадываешься, но на 29 этаже Птичьей башни у тебя есть друг. Я твой друг. Ты будешь моим другом? Ты будешь писать мне эсэмэски?

Нет, не так.

- Человек-Воробей, во всём этом большом городе у меня нет никого, кому было бы не всё равно. Даже тебе всё равно. Да и мне самой уже всё равно. Человек-Воробей, я так устала. Я так устала от того, что всем всё равно. Мне надоело доживать. Человек-Воробей, давай доживать вместе? Может быть, тогда я снова научусь жить?

Человек-Воробей никогда мне не отвечал. Наверное, потому что я его никогда не спрашивала. Я лишь подглядывала за ним одним глазком. Как-то я скачала на телефон «Тиндер» и во время обеденного перерыва пролистала всех мужчин в радиусе двух километров, чтобы отыскать Человека-Воробья. Я не могла подойти к нему в реальной жизни, я стеснялась, я не хотела выглядеть сумасшедшей иностранщиной. Человек-Воробей не привлекал меня как мужчина,

он был совсем не в моём вкусе, но какая-то сила тянула меня к нему, мне хотелось с ним дружить. Мне хотелось, чтобы в Птичьей башне появился хотя бы один человек, кому было бы не всё равно, человек, который мог бы подставить мне плечо, человек, который понял бы меня с полуслова. Я не нашла Человека-Воробья на «Тиндере» и совсем этому не удивилась.

В начале декабря в почтовом ящике я обнаружила конверт. Внутри оказалось письмо и фотография нас с Китти -наша первая японская осень, наша первая осень вместе. Мы строили рожицы на фоне красных клёнов, Китти напялила на голову фиолетовые меховые беруши, а я замоталась большим красным шарфом-шотландкой. Я бы отдала всё на свете, чтобы пройтись с Китти по парку, я бы купила ей семь пар беруш на каждый день недели, я бы сплела нам по венку из осенних листьев. Я смотрела на фотографию, и у меня текли слёзы.

На фотографии были не мы. С фотографии улыбались какие-то другие девочки. Две красивые и счастливые девочки, у которых впереди была вся жизнь. Девочки, которые умели дружить. Девочки, которые жили, а не доживали, девочки, которые, ложась спать, с нетерпением ждали нового дня, а не мечтали никогда не проснуться. Эти две девочки пропали, исчезли, их похитили инопланетяне или агенты северокорейской разведки. Этих девочек больше никто никогда не видел.

Я боялась читать письмо - я проносила его с собой остаток недели. В пятницу я пошла в «Колодец памяти», села в дальний конец стойки, спиной к стене, и заказала водки. Китти придёт сюда сегодня. Всё будет хорошо. Всё будет, как раньше.

Бармен щедро плеснул мне «Серого гуся», добавил содовой и бросил в стакан толстый ломтик лайма. Я сделала большой глоток и достала письмо из конверта. Дорогая японская бумага, аккуратный почерк - у меня защемило сердце.

«Кира,

Когда ты будешь читать это письмо, я буду уже не в Токио.

Прости, что я тебя оставила.

Прости, что мы так и не встретились. Я не могла.

Хотела, но не могла.

Я одичала, Кира. Я отбилась от рук.

Я отвыкла говорить с близкими. Я боялась показаться слабой. Я боялась признать, что мне тяжело, что мне нужна поддержка.

Я отвыкла садиться кому-то на ручки.

Кира, я не думала, что жизнь может быть такой. Такой невыносимой болью. Я ненавидела свою работу каждый день, каждый час, каждую секунду.

Каждый день я спрашивала себя, что я там забыла.

Что я там забыла, Кира?

Я работала по шестьдесят часов в неделю. Ради чего? Ради того, чтобы сэмпаи смотрели на меня сверху вниз и в моем присутствии говорили: «Да она первогодка, что с неё взять?»

Мне было тошно. Так тошно, Кира!

Всем было плевать на меня и мои чувства. Сэмпаи считали, что я должна страдать. Страдать только потому, что я первогодка. Ведь первогодкам положено страдать, терпеть и преклоняться. Сэмпаи будто забыли, что сами когда-то проходили через эту боль, забыли, каково это, когда тебя попрекают за каждый пустяк, когда тебе по двадцать раз на дню указывают, где твоё место - на самой нижней ступеньке, ниже, чем место уборщицы, ведь она пылесосит офис уже далеко не первый год.